Хрущев считал, что Мао вполне может развязать подобную войну, но в своих воспоминаниях он записал: «Мы не делали никаких попыток сдерживать наших китайских товарищей, поскольку считали, что они абсолютно правы в своих стремлениях воссоединить все территории Китая». Таким образом, привлекательность Тайваня стала выходом для Мао: даже когда он угрожал развязать третью мировую войну, Москва не считала себя вправе урезонить его.

Разработав такой сценарий будущей ядерной войны с Америкой из-за Тайваня, Мао изрядно поиграл на нервах русских. Он сказал Громыко, что на определенном этапе хотел бы обсудить с Хрущевым вопрос о координации действий в такой войне, а затем заговорил о том уроне, который понесет при этом СССР. «Когда война закончится, — сказал он, — где мы построим столицу социалистическою мира?», дав тем самым понять, что Москва перестанет существовать. Мао продолжал настаивать, чтобы новая столица была возведена на рукотворном острове в Тихом океане. Это последнее замечание так испугало Громыко, что он даже хотел изъять упоминание об этом из своей телеграммы, отправляемой в Москву. В Кремле же «обратили особое внимание» на такой полет фантазии Мао, как вспоминал референт, писавший проект телеграммы.

Видя, как потрясен Громыко, Мао начал смягчать свои высказывания, заверив его, что Китай примет на себя весь главный удар грядущей ядерной войны. «Наша политика заключается в том, что мы примем на себя все последствия этой войны. Мы сами будем иметь дело с Америкой, и… мы не хотим втягивать Советский Союз в эту войну». Помимо этого Мао сказал: «Мы должны подготовиться, чтобы вести войну с Америкой» — и что подобные сборы включают «материальную подготовку». Чжоу Эньлай проговорился как-то советскому поверенному в делах: «Мы разработали планы производства современного вооружения с помощью Советского Союза». Мао прояснил свою позицию: «Вы можете не принимать участия, если дадите мне возможность вести войну самому».

Хрущев понял, что хотел сказать Мао. 27 сентября он написал Мао: «Благодарю вас за вашу готовность принять на себя удар, не вовлекая Советский Союз», а затем подтвердил это 5 октября заявлением, что Тайваньский кризис является «внутренним» делом Китая и что СССР не будет втягиваться в конфликт, который он назвал «гражданской войной». Хрущев, сказав, что он позволит Мао самому иметь дело с Америкой в ядерной войне, дал понять: он согласен вооружить китайцев для такой войны. На следующий же день Мао отдал распоряжение своему министру обороны прекратить обстрелы острова Куэмой. Так закончился второй кризис в Тайваньском проливе.

Затем Мао письменно подтвердил Хрущеву, что он был бы только рад за Китай, если бы ему пришлось вести ядерную войну с Америкой одному. «Для нашей окончательной победы, — предлагал он, — для окончательного искоренения империалистов, мы [то есть китайский народ, которого никто, между прочим, не спрашивал] готовы к тому, чтобы принять на себя первый [ядерный] удар США. Пусть даже в результате этого значительная часть народа погибнет»[122] (курсив наш. — Дж. X., Ю. Чж.).

Чтобы поддерживать проблему Тайваня на плаву, Мао приказал возобновить обстрел Куэмоя, а затем прекратить его на следующий день. Такая типично маоистская экстравагантность тяжким бременем легла на экономику. Начальник Генерального штаба армии, который не был посвящен в замыслы Мао, попытался возразить: «Этот обстрел не имеет никакого смысла. Он обойдется нам в копеечку… Что он даст?» Мао не нашелся чем возразить ему и не придумал ничего лучшего, нежели обвинить генерала в «правом уклоне», после чего тот был репрессирован. Обстрел дорогостоящими снарядами скалистого островка продолжался двадцать лет и прекратился только после смерти Мао, 1 января 1979 года, когда Пекин и Вашингтон установили дипломатические отношения.

Тем временем Хрущев разрешил передачу Пекину целого ряда современных высокопроизводительных технологий, которые завершились удивительным договором от 4 февраля 1959 года, по которому СССР обязывался помочь Китаю в создании широкой номенклатуры передовых военных кораблей и современного оружия, в том числе дизельных подводных лодок-носителей баллистических ракет и ракет «земля — земля», стартующих с подводных лодок. Первый кризис в Тайваньском проливе завершился тогда утечкой из Москвы секретов атомного оружия; теперь, спустя четыре года, в результате второго кризиса в Тайваньском проливе, Мао вырвал у Хрущева соглашение о передаче ни много ни мало как широкого спектра оборудования, необходимого для производства атомного оружия.

За годы, прошедшие после 1953-го, когда Мао впервые набросал свою программу превращения страны в сверхдержаву, ее масштаб неимоверно расширился, но каждое такое расширение лишь усугубляло его основную проблему: как выжать достаточное количество продовольствия для оплаты необходимых закупок. В 1956 году, когда рамки этой программы были гораздо менее широки, смерть от недоедания была столь шокирующей, что обычно покорное Политбюро воспротивилось этому плану и потребовало от него снижения темпов. Теперь же в самом недалеком будущем стране предстояло услышать куда более мощный погребальный звон. Но на этот раз Мао не надо было делать уступок своим коллегам по управлению государством. В течение 1957 года ему удалось разрешить одну чрезвычайно важную для себя проблему. Хрущев больше не имел никакого авторитета в Пекине, и Мао совершенно освободился от каких-либо ограничений с этой стороны.

Запугивание и террор всегда были для Мао основным средством для достижения всех целей. Но в 1956 году, после хрущевских разоблачений сталинского террора, Мао пришлось снизить уровень арестов и убийств своих противников. 29 февраля, как только Мао узнал о секретном докладе Хрущева, он сразу же приказал главе своей милиции пересмотреть намеченные мероприятия: «В этом году число арестов должно быть значительно снижено по сравнению с прошлым годом… Особенно необходимо сократить количество казней…»

Но когда в конце этого года танки Хрущева ворвались в Венгрию, Мао увидел в этом для себя шанс снова вернуться к своей практике преследований. Его соратники продолжали твердить, что беспорядки в Восточной Европе стали результатом сосредоточения всех усилий государства на развитии тяжелой промышленности и пренебрежения уровнем жизни населения. Лю Шаоци доказывал, что Китай должен «замедлить» темпы индустриализации, чтобы «люди не пошли на улицы протестовать… и были счастливы». Чжоу Эньлай тоже хотел остановить некоторые заводы, выпускающие оружие. Хотя он полностью соглашался с Мао в том, что главное внимание должно уделяться ядерному оружию, при этом остроумно заметил: «Мы ведь не можем питаться ни пушками, ни ружьями».

Взгляд Мао на «уроки Восточной Европы» был совершенно противоположным. «В Венгрии, — сказал он 15 ноября своим соратникам из высшего эшелона власти, — уровень жизни не повысился значительно, но оставался не таким уж и плохим. А теперь… теперь там большие проблемы». «Главная проблема с некоторыми восточноевропейскими странами, — считал он, — состоит в том, что в них не устранили всех контрреволюционеров… Теперь они пожинают горькие плоды этого». «В Восточной Европе не было широкого размаха ликвидаций». «Мы же должны убивать, — заявлял Мао. — И мы говорим, что это хорошо — убивать врагов».

Но ветры в коммунистическом лагере дули все же другие, изгоняя из него сталинизм. Поэтому Мао решил, что открыто отстаивать расширение репрессий было бы неразумно. Чтобы иметь для них основания, он разработал окольный план. План этот он обдумывал, проводя почти дни напролет в постели зимой 1956/57 года. Он даже ел в ней, присаживаясь на край, и вставал только затем, чтобы дойти до туалета.

27 февраля 1957 года Мао произнес четырехчасовую речь перед послушным и всегда готовым проштамповать любое его решение Всекитайским собранием народных представителей, в которой провозгласил, что он приглашает к критике коммунистической партии. Партия, сказал он, должна быть подотчетной народу и находиться «под присмотром». Мао говорил вполне разумные вещи, критиковал Сталина за «непомерные» репрессии и создавал впечатление, что ничего подобного в Китае больше не произойдет. В этом же контексте он процитировал древний афоризм: «Пусть расцветают сто цветов».