Все знали, что Мао непобедим. По его распоряжению его закадычный друг маршал Линь Бяо, пользовавшийся в армии таким же высоким авторитетом, как Пэн, должен был на следующий день появиться на совещании, и тем самым Мао убедил всех, что армия всецело ему повинуется. До того момента сам Линь в Лушане отсутствовал, но был под рукой, затаился у подножия горы.

Поднявшись в Лушань, Линь набросился на Пэна с ядовитыми обвинениями, демонстративно выражая свою полную поддержку Мао. Ни у Пэна, ни у кого-либо другого не было никаких козырей: они не могли ни бросить вызов Мао, ни переубедить его. К тому же Мао позаботился о том, чтобы участникам совещания было легче принять его сторону: пошел на некоторые уступки — по нормам отбираемого у крестьян продовольствия, выпуску стали и расходам на вооружение — и выразил готовность вложить деньги в сельское хозяйство. Мао вовсе не собирался выполнять свои обещания и вскоре отказался от всех.

Мао объявил Пэна и других критиканов, включая начальника штаба Хуана Кэчэна и бывшего партийца номер один, Ло Фу, «антипартийной кликой». Он повысил статус совещания до пленума Центрального комитета, чтобы более официально заклеймить критиков своего курса. Мао сам зачитал резолюцию и объявил ее принятой, даже не поставив ее на голосование. После обязательных унизительных обличительных собраний Пэн был заключен под домашний арест, а остальные понесли различные наказания. Их семьи также стали отверженными. Жена Хуана сошла с ума. Самый молодой и занимавший самый низкий пост из группы, временный секретарь Мао Ли Жуй, после многочисленных проработок был сослан на принудительные работы в Великую Северную пустошь. Жена развелась с ним, и под ее влиянием дети отреклись от отца, послав ему сухое письмо и отвергнув его просьбу выслать их фотографии. Ли Жуй чудом избежал смертного приговора и фактически почти все двадцать последующих лет провел в лагерях принудительного труда и в одиночной тюремной камере. Этот отважнейший человек не утратил здравомыслия, интеллекта и силы духа и продолжал бороться с несправедливостью в постмаоистские годы.

После Лушаньского пленума место Пэна в качестве министра обороны занял Линь Бяо, который начал с изгнания из армии всех, кто сочувствовал Пэну, и стал еще шире внедрять культ личности Мао. В январе 1960 года он приказал военным заучивать наизусть цитаты из трудов Мао, а затем и конспектировать их в блокноты, получившие название «Маленькая красная книга». Мао был вне себя от восторга. Позднее он сказал австралийскому маоисту Эдварду Хиллу, что Линь «изобрел новый метод накопления цитат… «Аналекты» Конфуция — сборник цитат. В буддизме также имеется коллекция цитат». Затем Мао упомянул и Библию. Свои афоризмы он считал достойными такой компании.

По всему Китаю подвергали гонениям всех, кто сопротивлялся непомерным реквизициям и безжалостной эксплуатации. В следующую пару лет, по словам постмаоистского лидера Дэн Сяопина, «приблизительно 10 миллионов» человек стали жертвами этой травли, к тому же подвергшей опасности жизнь еще нескольких десятков миллионов их родственников. Большую часть тех 10 миллионов составили низовые руководители. На их место приходили люди, с готовностью исполнявшие жестокие приказы.

Еще одной группой, подвергшейся особенно безжалостной чистке, стали врачи, поскольку именно они так часто указывали голод как истинную причину мощной волны болезней и смертей. Мао хотел скрыть страшную трагедию, к которой привела его политика. Было запрещено произносить даже названия болезней, вызванных голодом, таких как, например, отек, который просто называли «болезнь номер два». И через много лет Мао все еще бичевал врачей за то, что они профессионально исполняли свой долг: «Откуда взялось столько… случаев гепатита [в те дни]? И это все, чем вы, врачи, занимались?! Вы намеренно выискивали их, не так ли?»

В следующем, 1960 году от голода погибли 22 миллиона человек — самое большое число умерших от голода за один год в какой-либо одной стране за всю мировую историю.

В Лушане также окончательно решилась судьба бывшей жены Мао Гуйюань. Двадцатью двумя годами ранее, не в силах выносить бесконечные измены и черствое отношение к себе, она оставила Мао и уехала в Москву. В России у нее случилось психическое расстройство, и она провела два года в провинциальной психической больнице, где содержалась в кошмарных условиях. Она вышла из больницы осенью 1946 года в относительно стабильном состоянии, и ей позволили вернуться в Китай. Гуйюань запретили остаться в Пекине, и во время проведения Лушаньско го пленума она жила поблизости, в Наньчане. Гуйюань выздоровела, но жила одиноко, не имея никакой материальной поддержки. За все эти двадцать два года они с Мао ни разу не виделись.

7 июля 1959 года, в то время, когда Мао следил за Пэном, готовясь нанести удар, у него возник каприз: вождь пожелал увидеть Гуйюань. Мао послал за ней сообразительную жену местного босса, предварительно попросив не сообщать Гуйюань, кто хочет ее видеть, а просто сказать, что она приглашена на праздник в Лушане. Мао сказал посреднице, что «с Гуйюань может произойти рецидив болезни, если она сильно перевозбудится», он прекрасно знал, что психическое состояние бывшей жены неустойчиво и она может не перенести шока. Их дочь рассказала ему, что в 1954 году у мамы уже был подобный рецидив, когда она неожиданно услышала голос Мао по радио (один из очень редких случаев, когда его речь транслировали по радио — за что руководителей радиовещания упрекнули), но ради своего каприза Мао был готов рискнуть здоровьем жены.

Эгоизм Мао дорого стоил Гуйюань. Когда она вдруг увидела его перед собой, нервы ее сдали. Ее состояние ухудшилось, когда на прощание он пообещал снова встретиться с ней «завтра», но на следующее утро, по его приказу, ее насильно увезли домой. На этот раз нервный срыв был сильнее, чем когда-либо. Женщина не узнавала даже собственную дочь, не мылась и не меняла одежду. Время от времени она убегала из дома, подходила к воротам местного партийного штаба, растрепанная, с текущими изо рта слюнями, и требовала ответить, чьи интриги помешали ей снова увидеться с Мао. Полностью она так никогда и не восстановилась.

С момента завоевания Китая Мао был твердо намерен захватить Тибет силой. На встрече со Сталиным 22 января 1950 года он спросил, могут ли советские военно-воздушные силы транспортировать запасы оружия китайским войскам, «которые ведут приготовления к вооруженному нападению на Тибет». Сталин ответил: «Это хорошо, что вы готовитесь к атаке. Тибет необходимо покорить…» Сталин посоветовал заселить Тибет и другие приграничные районы этническими китайцами: «Поскольку этнические китайцы составляют не более 5 процентов населения Синьцзяна, этот процент следует довести до тридцати… По сути, все приграничные территории следует заселить китайцами…» Именно это тогда и делал китайский коммунистический режим.

В 1950–1951 годах двадцатитысячная китайская коммунистическая армия вторглась в Тибет. Однако Мао осознал, что у него нет возможности отправить большее количество солдат, чтобы оккупировать всю территорию. Не было дорог, чтобы обеспечить многочисленную армию продовольствием и вооружением, к тому же солдаты не были приспособлены к климату высокогорья. Поэтому Мао разыграл переговорный процесс, слукавив, что предоставит этому региону фактическую автономию. Притворяясь кротким и скромным, он признал далай-ламу, духовного и государственного руководителя Тибета, главой Тибета, послал ему подарки, например шестнадцатимиллиметровый кинопроектор, и делал успокаивающие заверения тибетской делегации, а сам в это время подгонял строительство двух дорог в Тибет.

В сентябре 1954 года девятнадцатилетний далай-лама приезжал в Пекин с целью посетить механически одобряющее партийные решения Всекитайское собрание народных представителей, членом которого он был назначен. За время его полугодового визита Мао встречался с ним не менее двенадцати раз, стараясь очаровать — и обезоружить — гостя. Помня о его интересе к науке, он говорил: «Я знаю, что вы реформатор, также как и я. У нас много общего», имелась в виду реформа образования. Вот что поведал нам далай-лама: «Мао был опасен тем, что все его слова — полуправда! Полуправда!» Мао не только убеждал и опекал молодого тибетца, он не переставал упрекать и ругать далай-ламу за нежелание понять, что «религия — это яд».