В такие моменты люди обычно плакали, и это были слезы покорности и облегчения. Большинство из них шли в бой за систему, так жестоко их изуродовавшую. После того как эти люди помогли Мао прийти к власти, они стали частью механизма, контролировавшего все население Китая. Мао построил этот механизм, не вдохновляя людей или заражая своим энтузиазмом, а исключительно с помощью террора.

За период, который может быть назван яньаньским террором, вся партия была «переплавлена», даже те ее члены, которые не стали непосредственными жертвами. Их вынудили обвинять других — коллег, друзей, даже супругов, — что наносило глубокие психологические травмы не только жертвам, но и им самим. Каждый жил в постоянном страхе, что следующей жертвой может стать он сам. Бесцеремонное вторжение в личную жизнь, бесконечный «мыслеанализ» также являлись причиной стресса. Позже Мао сказал, что наложил свое «клеймо не на 80 процентов партии, а на все 100».

Теперь в руках у Мао был замечательный инструмент против Чан Кайши. Одним из наиболее важных достижений террористической кампании стало выявление даже мельчайших крупиц информации о каких бы то ни было связях с националистами. Мао ввел особую форму «социальных отношений»: «Все должны описать каждую единичную социальную связь любого рода» (курсив наш. — Дж. X, Ю. Чж.). В конце кампании режим собрал подробное досье на всех членов партии. В результате Мао знал все каналы, которые могут использовать националисты. И во время гражданской войны, когда националисты проникали всюду, словно сквозь решето, у них практически не было шансов просочиться к коммунистам. Мао создал водонепроницаемую машину.

Мао также подготовил не задающую вопросов силу, направленную против Чана, всячески раздувая ненависть к последнему. Когда большинство молодых добровольцев объединились, КПК не находилась в состоянии войны с националистами, и люди не испытывали к Чану такой сильной ненависти, как хотелось бы Мао. Как говорил Мао, «некоторые люди думают, что национальная партия хороша, очень хороша». Один высокий чиновник отмечал, что «новые кадры испытывают очень большие иллюзии в отношении Чана, а у старых кадров классовая ненависть к генералиссимусу ослабела». Чан был безусловным лидером в войне Китая против Японии. Именно Чан заставил Америку и Британию в 1943 году снова уступить Китаю свои территориальные концессии (кроме Гонконга) — это было грандиозное историческое событие, по поводу которого даже Мао приказал устроить праздник. При Чане Китай был принят в «Большую четверку» — вместе с Англией, Америкой и Советским Союзом. Постоянным местом и правом вето в Совете Безопасности ООН Китай также обязан Чану.

Чана считали строителем нации современного Китая, который избавился от милитаристов, объединил страну и возглавил войну против Японии. Мао должен был развенчать этот образ. Во время террористической кампании он приказал партии «переучиваться» в вопросе: «Кто же является истинным строителем современного Китая: Гоминьдан или КПК?» Непосредственным следствием развенчания образа Чана должно было стать создание мифа о том, что Мао — основатель современного Китая.

Мао своей «охотой за шпионами» действовал по двум направлениям: выработки комплекса вины перед партией и ненависти к Чану. Ведь шпионаж именно в интересах националистов, а вовсе не японцев, являлся главным предметом расследования, причем посредством некоего смутного уподобления японцы иногда идентифицировались с националистами. После террористической кампании Мао Чан стал Врагом рядового коммуниста.

Чтобы подхлестнуть античановский настрой в КПК, Мао придумал новую гоминьдановскую «бойню», вроде той, в которой два года назад Н4А понесла большие потери. На этот раз он решил пожертвовать своим единственным уцелевшим братом Цзэминем.

Цзэминь работал в Синьцзяне, расположенном далеко на северо-западе, который на протяжении многих лет был русским сателлитом. В 1942 году местный военачальник решил обратить оружие против красных. Чувствуя, что их жизни угрожает опасность, Цзэминь и другие региональные лидеры КПК стали направлять Мао просьбы об эвакуации. Но им было приказано оставаться на месте. В начале 1943 года Цзэминь и еще около 140 коммунистов и членов их семей, включая жену и сына Цзэминя, а также девочка Сыци, которую Мао называл своей дочерью, были арестованы.

Когда военачальник отбыл в Чунцин, заключенным оставалось только передать через «связного» КПК Чжоу Эньлая просьбу правительству Гоминьдана об освобождении. Именно этого потребовали от Чжоу и русские. Лидеры КПК 10 февраля коллективно (от имени Секретариата) также попросили Чжоу сделать это. Двумя днями позже, то есть 12 февраля, Мао послал Чжоу отдельную телеграмму, адресованную ему лично, в которой была изложена повестка дня переговоров с гоминьдановцами. Пункта об освобождении синьцзянской группы там не было. Чжоу, получавший теперь приказы только лично от Мао, не поднимал вопроса о синьцзянской группе в своих многочисленных встречах с гоминьдановцами.

В это время Линь Бяо был в Чунцине и 16 июня 1943 года встретился с русским послом Панюшкиным, причем сделал это раньше, чем Чжоу. Он объяснил Панюшкину, что Чжоу не делал ничего для освобождения группы, так как имел на это своего рода «приказ» из Яньаня. Появившийся Чжоу заявил, что написал Чану еще три месяца назад, но не получил ответа. При этом Панюшкин доложил в Москву: «Линь Бяо сидел повесив голову». Было совершенно очевидно, что Чжоу лгал. В действительности Чжоу и Линь встречались с Чаном несколькими днями ранее, 7 июня. Чан вел себя очень дружелюбно, но Чжоу не сказал ничего о заключенных в Синьцзяне товарищах.

В результате брат Мао Цзэминь и еще два лидера КПК 27 сентября 1942 года были казнены по обвинению в заговоре. При таком количестве смертей — всего только три — Мао не смог кричать на весь мир о бойне. Он не сделал никакого заявления, обвиняющего палачей, поскольку это могло поднять вопрос, действительно ли коммунисты были виновны[73]. В течение многих лет смерть Цзэминя оставалась незначительным событием для китайского общества.

Используя террор для превращения рядовых членов партии в винтики для своей машины, Мао продолжал «работать» и с вышестоящими товарищами. Его целью было сломить их, заставить признать его безусловным лидером — тогда ему никогда больше не придется зависеть от благоволения Москвы. Он выбрал время, когда Сталин был слишком занят войной с Германией.

Осенью 1941 года Мао провел несколько заседаний Политбюро, на которых все те, кто в прошлом так или иначе возражали ему, должны были униженно признать свою неправоту и поклясться в лояльности. Большинство так и поступили, включая номинального партийного главу Ло Фу и бывшего первого человека в партии Бо Гу[74], унизившего Мао перед началом Великого похода. Но один партийный деятель в Яньане отказался низкопоклонствовать. Это был Ван Мин — человек, который после возвращения из Москвы в 1937 году стал главной угрозой планам Мао.

После начала войны с Германией Ван Мин понял, что Сталин должен быть недоволен отказом Мао предпринять активные действия против Японии, чтобы помочь Советскому Союзу. В октябре 1941 года он видел телеграмму Мао от главы Коминтерна Димитрова, где было поставлено пятнадцать жестких вопросов, среди которых был и такой: какие меры принимает КПК для нанесения удара по японской армии, чтобы Япония не могла открыть второй фронт против Советского Союза? Вооруженный столь очевидным свидетельством недовольства Москвы, Ван Мин решил воспользоваться шансом и вернуть себе политический капитал. Он отказался заниматься самооговором и вместо этого в личных беседах с Чаном и японцами резко раскритиковал политику Мао. Он также потребовал, чтобы Мао выступил вместе с ним на открытых дебатах на большом партийном форуме, объявив, что готов отстаивать свою правоту во всех инстанциях, вплоть до Коминтерна.