Мао уехал из Шаошани, не сомневаясь, что победит Пэна.

Возвышавшийся почти на 1500 метров над туманной долиной Янцзы, Лушань казался волшебной горой, не связанной с жизнью, протекавшей внизу. Он постоянно был окутан быстро собиравшимися и исчезающими облаками. Великий поэт Су Ши оставил бессмертные стихи о загадке Лушаня:

Облака самых причудливых форм неслись из узких ущелий к вершинам утесов, покачиваясь перед пешеходами, бредущими по мощеным улицам. Иногда, когда люди сидели, беседуя, облака незаметно окутывали одного из собеседников, чтобы всего лишь через мгновение освободить его. Иногда даже можно было захватить мистический момент, когда облако, клубясь, влетало в открытое окно, а затем поворачивалось и выплывало в другое.

Европейцы превратили Лушань в летний курорт в конце XIX века. Здесь, среди бамбука и сосен, водопадов и массивных скал, в блаженной прохладе можно было забыть об удушающей жаре низин. В его центре, Гулине, было построено около 800 вилл в различных европейских стилях. Тринадцать лет здесь находилась летняя столица Чан Кайши. Вилла, предназначенная для одного англичайина, стала резиденцией Чана, а затем перешла к Мао. Когда Чан последний раз гостил здесь в августе 1948 года, он назвал ее «Виллой красоты» — «Мейлу» (иероглиф «красота» — часть имени мадам Чан, Мейлин). Понимая, что его дни в континентальном Китае сочтены, Чан написал свое имя и приказал вырезать его на скале у входа в виллу. Увидев, как каменщики пытаются уничтожить надпись, Мао остановил их.

Чан и первые обитатели поднимались в Лушань в паланкинах, если не хотели карабкаться по крутой горной тропе 7–8 километров.

Коммунисты проложили дорогу. Когда по ней проезжал автомобильный кортеж Мао, ни одному другому автомобилю не разрешалось появляться на всем пути от долины до вершины. Пока Мао находился в Лушане, вся гора оцеплялась, а все окрестные жители выселялись. Охраняли Мао неизмеримо строже, чем Чана. На самом деле после этого единственного визита Мао разочаровался в вилле Чана, как и в других старых виллах, отобранных для него по всему Китаю. И здесь он приказал построить огромный пуле- и бомбонепробиваемый бункер из цемента, стали и камня, похожий на склад. Новое поместье, «Тростниковые заросли номер 1», было построено два года спустя рядом с водоемом, так что на досуге Мао мог плавать в свое удовольствие. Эта резиденция, как и другие виллы Мао, строилась в самые жуткие голодные годы.

Невзирая на массовый голод в стране, Мао решил создать в Лушане праздничную атмосферу, велев приглашенным привезти жен и детей. (Многие дети впервые попали в дома, построенные по европейскому образцу. Плещущая в унитазах вода и каменные стены зачаровывали их.) Еда была отличной; даже в столовой персонала подавали более полудюжины блюд в каждую трапезу. Вечерами показывали оперные спектакли по выбору Мао, а в бывшей католической церкви устраивали танцы, куда на автобусе специально привозили девушек. По меньшей мере одну из танцовщиц и одну из медсестер курорта приглашали на виллу Мао «поговорить».

К этому времени распутство Мао достигло своего апогея. В правительственной резиденции Чжуннаньхай прямо за танцевальным залом появилась комната отдыха, где установили кровать. Мао уводил туда одну или нескольких девушек для участия в сексуальных играх или оргиях. Помещение было так устроено, что шума не было слышно и за уединившимися опускался толстый бархатный занавес от потолка до самого пола. Все понимали, почему Мао удалялся туда, но его это не волновало.

Когда Пэн приехал в Лушань на совещание Политбюро, у въезда на территорию виллы дорогу ему преградили охранники с маленькими флажками: «Группа один» — кодовое имя Мао — отдыхал. Пэну пришлось выйти из автомобиля и пойти дальше пешком. Его вилла номер 176 находилась в 100 метрах от виллы Мао, и служба безопасности Мао легко могла наблюдать за ним.

Совещание, на котором присутствовали свыше 100 высших официальных лиц, начался 2 июля 1959 года. Первым тактическим ходом Мао было расколоть участников совещания на шесть групп, каждая из которых возглавлялась и контролировалась доверенным лицом — кем-то из провинциальных начальников, а те уже докладывали обо всем происходящем лично вождю. Дискуссии велись в пределах этих групп, и потому любое нежелательное мнение доводилось до сведения ограниченного круга. Остальные участники совещания узнавали лишь то, что было выгодно Мао, из напечатанных его штатом информационных сообщений.

Выступая перед своей группой, Северо-Западной, Пэн огласил свою точку зрения на «большой скачок», поднял вопрос о завышенных показателях урожая и практически назвал Мао лжецом: «Цифры, объявленные… по родине председателя Мао за прошлый год, гораздо выше реальных. Я был там и, спрашивая людей об их жизни, выяснил, что реальный рост — всего 16 процентов… и даже он обеспечен большими государственными субсидиями и займами. Председатель также был в этой коммуне. Я спросил председателя: «Вы сами проводили расследование и что вы узнали?» Он ответил, что не говорил об этом, но я думаю, что говорил».

На следующий день Пэн заявил об ответственности Мао за происходящее: «Председатель Мао лично определил цифру производства в 10,7 миллиона [тонн стали, 1958 год], поэтому вы не можете сказать, что он не несет никакой ответственности». В последующие дни Пэн поднял вопрос о роли Мао в лихорадочном строительстве вилл и предупредил о том, что Мао не имеет права «подрывать свой престиж». Далее он раскритиковал политику Мао, направленную на силовое увеличение экспорта продовольствия «за счет внутреннего потребления».

Мао принял все меры для того, чтобы слова Пэна не вышли за пределы его группы. Так оно и получилось. 14 июля разочарованный Пэн написал Мао письмо с критикой «большого скачка», тщательно выбирая выражения и надеясь, что это поможет начать настоящие дебаты о «большом скачке». Мао распространил письмо среди участников совещания, но лишь для того, чтобы использовать его как предлог для осуждения Пэна.

Мао, словно кобра, наблюдал за Пэном, пытаясь выяснить, вовлечен ли он в какой-либо заговор, потому что опасался лишь реальной угрозы. Через три недели он убедился в необоснованности своих опасений.

На самом деле Пэн заранее прозондировал почву. Он знал, что Ло Фу, бывший партиец номер один, придерживался противоположных с Мао взглядов, и попросил Ло прочитать письмо, которое собирался отправить Мао. Но Ло отказался, а когда Пэн попытался сам зачитать ему содержание, Ло вскочил и выбежал из комнаты. Мао сумел внушить такой ужас перед «заговорами», что люди панически боялись даже намеков. При режиме Мао, как и при режиме Сталина, только одному человеку дозволялось плести интриги, и этим человеком, как заметил сталинский подручный Молотов, был сам Хозяин.

Удовлетворенный тем, что против него не строится никаких заговоров, Мао впервые собрал вместе всех участников совещания 23 июля. Он открыл его в характерной для него бандитской и в то же время грустной манере: «Вы слишком много говорили. Теперь позвольте мне поговорить часок-другой. Я трижды принимал снотворное, но все равно не смог заснуть». Мао создавал впечатление, словно кто-то мешал ему говорить и даже спать, нагнетая напряженность, в которой голос разума не будет услышан, а животрепещущих вопросов удастся избежать. Мао распалял себя и преуменьшал крах своей политики репликами типа: «Это всего лишь означает, что придется какое-то время есть меньше говядины, меньше денег тратить на шпильки и забыть о мыле». Затем Мао воспользовался крайним средством устрашения: «Если у меня есть противники, я уйду… чтобы возглавить крестьян (!) и сбросить правительство… Если армия последует за вами, я уйду в горы и начну партизанскую войну… Но я думаю, армия пойдет за мной». Один генерал вспоминал: «Мы почувствовали, как в зале повисла ледяная тишина». Мао свел все проблемы к одной: «Выбирайте, или я, или Пэн; кто последует за Пэном, против того я буду сражаться насмерть».