31 августа 1927 года Мао покинул российское консульство, сказав, что ему пора к своим войскам. Но на самом деле он отправился совсем не туда. Он поехал в город Вэньцзяши, что в 100 километрах восточнее Чанша, и остался там. В день начала боевых действий, 11 сентября, Мао так и сидел в Вэньцзяши, не примкнув ни к одному из отрядов. А уже 14 сентября, когда войска еще не успели ни подойти к Чанша, ни потерпеть каких-либо серьезных поражений, он вдруг приказал им прекратить продвижение к Чанша и повернуть вместо этого к нему. В результате партийная организация в Чанша была вынуждена 15 сентября отменить весь план восстания. Майер, секретарь российского консульства, назвал это отступление «отъявленным предательством и трусостью». Москва назвала восстание «посмешищем». Кажется, никто так и не понял, что все изначально было задумано только для того, чтобы Мао получил в свое распоряжение вооруженные части.

В историографии этот сюжет называется восстание «Осеннего урожая» и описывается как крестьянское восстание, поднятое Мао. Это один из важнейших моментов создания мифа о Мао как о «крестьянском лидере» и один из главных обманов, затеянных Мао, сумевшему искусно навешать лапшу на уши американцу Эдгару Сноу, который выступал от его имени. Мало того, что восстание это не было по сути своей крестьянским, так еще и Мао не имел к нему никакого отношения[9] — более того, он намеренно саботировал восстание.

Зато свое он получил — командование вооруженными силами численностью примерно 1500 человек. К югу от Вэньцзяши простирались горы Цзинганьшань — традиционно бандитская территория. Мао решил, что там и должна располагаться его база. Отсутствие хороших дорог делало большую часть горных районов Китая недоступными для властей. А конкретно у этой территории имелось еще одно преимущество — она находилась на границе двух провинций, а значит — на периферии каждой отдельно взятой из них.

У Мао имелись связи с одним из известных местных преступников, Юань Вэньцаем. Юань и его партнер, Ван Цзо, имели армию численностью в 500 человек и хозяйничали на большей части территории одной из двух провинций, Нинган, с населением в 130 тысяч человек. Существовали они за счет сбора податей с местного населения.

Мао понимал, что командиры «украденных» им подразделений вряд ли послушно пойдут на бандитскую территорию без прямых указаний партии. Поэтому в Вэньцзяши он сначала нашел своих старых знакомых и заручился их поддержкой, а уже потом, 19 сентября, созвал Совет командиров. Своих помощников Мао переодел прислугой, которой положено было подавать сигареты и чай, так чтобы они могли беспрепятственно присутствовать на собрании. Спор разгорелся жаркий: главный командир частей настаивал на том, чтобы вернуться к прежнему плану и выступить в сторону Чанша. Но Мао оказался в данной ситуации единственным представителем партии (все остальные, как и русские, оказались на тот момент слишком далеко), и он одержал верх. Армия выступила по направлению к горам Цзинганьшань. Мао был сначала настолько незнаком солдатам, что его чуть было не затолкали в общую колонну нести винтовки.

Мао был одет как деревенский школьный учитель — в длинном синем халате, с домотканым хлопчатобумажным шарфом вокруг шеи. Всю дорогу он общался с солдатами, проверяя их состояние и пересчитывая их количество — «как будто пересчитывал семейные драгоценности», вспоминал позже один из участников.

Когда Мао первый раз объявил солдатам, что теперь они будут «хозяевами гор» — то есть бандитами, — те были ошеломлены. Не для этого они вступили в ряды коммунистов-революционеров. Но Мао, говоря от имени партии, пояснил — им предстоит быть не просто бандитами, а «особыми бандитами» — частью международного революционного движения. Аргументировал свое решение Мао требованиями ситуации:

— Даже с бандитами правительству никогда не удавалось покончить, так что же говорить о нас!

Однако все же в целом речь его произвела на солдат угнетающее впечатление. Они были истощены, среди войска свирепствовали малярия, дизентерия и загноение ног. На любых остановках над солдатами сгущалась их собственная вонь, почувствовать которую можно было и за пару километров. Истощенные и раненые падали на траву, многие — чтобы больше уже никогда не подняться. Массовый характер приобрело дезертирство. Понимая, что он не в состоянии удержать никого силой, Мао разрешил всем желающим покинуть армию, правда, без оружия. Среди воспользовавшихся этой возможностью оказались и двое старших командиров. Они отправились в Шанхай, но позже оба перешли на сторону националистов. К моменту достижения бандитских земель у Мао осталось только человек 600 — за пару недель он растерял больше половины войска. Остались по большей части те, кому некуда было деваться. Они и стали тем ядром, вокруг которого впоследствии сформировалась армия Мао, — как он сам потом скажет, «той искрой, которая разожгла степной пожар».

Прибыв в начале октября 1927 года на бандитскую территорию, Мао первым делом нанес визит Юаню, взяв с собой всего несколько человек, чтобы не возбуждать у хозяина тревоги. Юань устроил неподалеку засаду, опасаясь, что Мао приведете собой войска, но, увидев, что угрозы нет, велел забить свинью и устроить пир в честь гостя. Два вожака уселись пить чай, грызть арахис и дынные семечки.

Мао объяснил прибытие своих войск временной остановкой на пути к побережью на встречу с наньчанскими мятежниками. Ему удалось добиться своей цели — Юань не возражал против того, чтобы люди Мао немного побыли на его территории, добывая себе средства к пропитанию грабежом. Условлено было, что бандиты будут их контролировать.

Однако к февралю 1928 года уже Мао стал хозяином положения. Последним шагом к этому стало взятие людьми Мао столицы провинции Нинган 18 февраля и изгнание оттуда правительственных войск — по бандитским масштабам очень значительная победа. В этой битве Мао впервые участвовал в качестве командующего — он наблюдал за происходящим в бинокль с противоположной горы.

Три дня спустя, 21 октября, Мао организовал масштабное, с участием тысяч людей, собрание в честь своей победы. На празднике был торжественно убит глава провинции, захваченный в плен накануне. Вот как описывает эти события очевидец (рассказ довольно осторожен, так как записан уже при коммунистическом режиме): «…В землю воткнули деревянную рогатину, к которой был привязан Чан Кайян [глава провинции]. Вся площадь была окружена веревками, растянутыми между деревянными шестами; на веревках висели лозунги. Люди вонзали в него копья — «собяо» — и так его убили… Комиссар Мао выступал на протяжении всего праздника». Мао уже и раньше высказывал предпочтение этому оружию, «собяо», а теперь у него на глазах эти копья унесли жизнь главы провинции.

С появлением Мао публичные казни на празднествах стали атрибутом местной жизни, и он демонстрировал склонность к медленному умерщвлению жертв. На одном из празднеств в 1928 году, посвященном удачному разбойничьему рейду во время китайского Нового года, Мао написал трехстишие на листах красной бумаги. Эти листы висели на деревянных колоннах по обе стороны сцены:

Так обратился Мао к собравшимся, а на сцене в это время по описанному рецепту действительно убивали местного землевладельца, Го Вэйцзяня.

Публичные казни, безусловно, придумал не Мао. Но именно он осовременил эту отвратительную традицию, введя ее в качестве элемента массовых собраний и таким образом вынудив большую часть населения волей-неволей становиться свидетелями убийства. Людей силой сгоняли в толпу и заставляли наблюдать за кровавым и мучительным преданием смерти и слушать крики казнимых. Глубоко в сердцах собравшихся поселялся страх.