Было это осенью, три месяца назад… И вот сегодня в партийном комитете снова зашла речь об этом, и начал разговор не кто иной, как Тесленко. Кончил писать записку, отдал ему и спросил вдруг:
— Ну, а в партию, Роман, все еще не надумал?
— Да вы же сами сказали тогда, что не дорос! — шутя ответил Роман.
— О, вспомнил! Когда это было! С той поры вон сколько воды утекло! Какие события произошли, мир потрясли! На голову народ вырос, и ты тоже, конечно…
— Не знаю, со стороны виднее.
А тут как раз и зазвонил телефон. Закончив тот странный разговор, Тесленко повесил трубку и подошел к Роману, немного встревоженный. Не вымолвил ни слова, обнял его за плечи и повел к двери, чтоб выпустить. Когда были уже у порога, сказал:
— Так говоришь — со стороны виднее… Это правда. Потому я и говорю тебе: вырос! Или думаешь, что я все это время не следил за тобой? Я знаю от Ольги, что ты прочитал за эти три месяца из ее «приданого». Да кое-что я из своих подкидывал тебе через нее. А от Микиты Кулиша знаю, что ты один из самых исправных бойцов заводского красногвардейского отряда. Да и потом — то, что ты сейчас здесь… Или, может, они не сказали тебе?
— А что они должны были сказать?
— Ну, хотя бы то, что это место, где мы с тобой, не совсем безопасное. — Он уже собирался открыть дверь, но передумал и взял Романа за руку. — Нет, лучше пойдем сюда. Черным ходом выпущу…
Ни на минуту в эту ночь Роман не заснул. И неизвестно, спали ли его соседи по кровати или, быть может, лишь делали вид, что спят. Так или иначе, но едва только за ширмой чиркнула Оля спичкой, чтобы узнать время — не пора ли уже идти в очередь за хлебом? — как Кузнецов торопливо поднес руку к глазам — посмотреть на свои ручные часы.
— Который час? — спросил Шевчук.
— Четыре, — из-за ширмы ответила Оля, думая, что это ее спросил Лука Остапович.
— Что-то случилось, — сказал Лука Остапович.
И в ту же секунду Роман уже был на ногах.
— А вы еще полежите, — обратился он к Шевчуку и Кузнецову. — Я мигом слетаю.
— Нет, теперь уж я пойду, — сказал Кузнецов и принялся обуваться.
— Вы заблудитесь, Василь Иванович… Тут через проходные дворы надо пробираться, — попробовал Роман доказать свое преимущество перед ним.
Но из-за ширмы вышла Оля и сказала:
— А я иду сейчас. Вот и проведу через дворы. Чуть ли не до самого партийного комитета. Хлебная лавка — это рядом там.
Она взяла кошелку, подождала, пока Кузнецов надел шинель, и они вместе вышли из комнаты; следом за ними вышел и Роман. Слышно было — взял в коридорчике лопату и через минуту уже стучал ею на крыльце, счищая снег. Потом звуки стали удаляться — расчищал, очевидно, дорожку от флигеля до ворот.
Лука Остапович обулся. Сел у края стола и закурил, а уж больше года не курил натощак.
— И вот так, Лука, каждый день, — заговорила вдруг Безуглая из-за ширмы. — Не пойдешь до рассвета, не померзнешь в очереди до утра, — значит, будешь сидеть без хлеба.
Шевчуку не хотелось разговаривать — промолчал. Но Безуглую это не остановило, она продолжала свое:
— А на базар хоть и не ходи — только расстроишься. Все на базаре есть: и печеный хлеб, и мука мешками, мясо тушами. Да разве подступишься? Шкуру с тебя дерет, а вид у него точно милостыню тебе подает. Вчера подхожу к одному. Сидит на санях, на мешках, в кожухе, еще и кобеняк сверху. Как истукан. Спрашиваю: «Почем мука?» И глазом на меня не повел. «Может, ты, дядько, оглох?» — «А ты что, тетка, ослепла? Не видишь, что завтракаю? Не продажная за деньги мука. Меняю».
— Куркуль! — не вытерпел Лука Остапович.
— Не знаю, кто он такой. Полбуханки белого хлеба в одной руке, а в другой сало: ножом отрежет кусок, кинет в рот, а челюсти как жернова, аж борода ходуном ходит. Глаза свинцовые — уставил в одну точку… Даже жутко мне стало!.. — Помолчала немного и, вздохнув, добавила: — Да, нынче крестьяне живут!
— Не все одинаково, — заметил Шевчук. — Бондаренко говорил вчера. Приехала сестра из села. Так рассказывает — у них уже есть такие, что лебеду в хлеб примешивают.
— Да уж ясно, не все одинаково.
— Ну, а куркули вправду сейчас живут! Раньше деньгу каждый копил, чтоб еще земли прикупить, а нынче земли не купишь. Солить же «керенки» не годится: бумажки! Он и присматривается, цела ли сорочка на тебе, чтоб снять… Ничего… Вот только управимся с капиталистами да помещиками, мы этим куркулям аппетит испортим малость, доведем до нормы.
В комнату вошел Роман.
— Долго нет. Вчера я за полчаса уже дома был.
— Ты как-никак помоложе, — сказал для собственного успокоения Шевчук.
Роман тоже подсел к столу и закурил. Долго сидел задумавшись. Потом все же не выдержал, произнес вполголоса:
— У меня, Лука Остапович, вчера с Тесленко очень важный разговор был.
— А что ж ты до сих пор молчал? — нахмурился Шевчук.
— Не про то. Спрашивал, не надумал ли я в партию вступить.
— Давно пора.
Роман помолчал немного и вздохнул неожиданно.
— А я вот и сейчас не уверен — пора ли? Целую ночь думал про это. Вспомнил Тесленко — каждое слово его, каждое движение… И чувствую, что не мог бы я так… как он… Не выдержали бы нервы…
— А ты с Тесленко не равняйся, — не дал ему даже докончить фразу Лука Остапович. — Тесленко такую закалку прошел… Помню, в девятьсот пятом году… тогда он работал еще на нашем заводе, это уже после ссылки поступил в паровозное депо… — И, оборвав себя на полуслове, стал прислушиваться.
Действительно, от ворот по скрипучему снегу, слышно было, приближались шаги.
— Кузнецов, не иначе, его походка. Но почему один? Что это значит? — подумал вслух Шевчук и поднялся.
Вскочил и Роман, бросился к порогу и открыл дверь. В комнату вошел Кузнецов. Переступил порог и остановился. За ним из коридорчика ворвались клубы морозного воздуха. На столе язычок пламени каганца вздрогнул и затрепетал испуганно. По стенам заходили косматые тени.
— Что такое? — хрипло вскрикнул Шевчук, по одному выражению лица Кузнецова поняв, что случилась беда. — Да не молчи же!
Кузнецов резко повернул к нему лицо, суровое и как бы исхудавшее: щеки глубоко запали, резко выступили желваки. И еще молчал несколько секунд. И наконец разжал до боли стиснутые зубы. Сказал тихо, почти шепотом:
— Убили Петра! Закололи штыками!
Если бы сейчас, среди зимней ночи, с неба грянул гром, Роман не был бы так ошеломлен, как этой страшной вестью. Словно сквозь сон слышал плач и причитания матери. Возле него стоял Шевчук, закрыв ладонями лицо, и тоже плакал, трудно, как плачут мужчины, — беззвучно, только судорожно вздрагивали его плечи.
— Хватит, Лука, — сказал Кузнецов. — Слезами не вернешь!
Шевчук о чем-то спросил его тихо.
— А кто видел! Никто не видел, — ответил Кузнецов. — Лежит на снегу во дворе… От самых дверей кровь…
Сразу в представлении Романа возникла целина белого снега, покрывавшего двор, когда он выходил от Тесленко черным ходом. И вдруг у него даже дух захватило. Порывисто, с отчаянием проговорил:
— Я знаю… это они по моему следу…
Однако и Кузнецов и Шевчук даже не взглянули на него. Какое это имело теперь значение!
— Что-то надо делать, нельзя так оставить! — отозвался Шевчук.
— Там уже есть наши. И Оля там, — сказал Кузнецов, затянулся цигаркой в последний раз и кинул окурок под ноги. — Нужно Федору и Мирославе сообщить.
— Давай, Роман! Да, погоди! (Роман уже было взялся за дверную ручку.) Где же мы, Вася, соберемся?
— На машиностроительном. Туда и Иванову с патронного ближе, а по дороге Корецкого захватим с собой.
— Иди, Роман. Пусть на завод пробираются.
Роман уже открыл дверь, но вдруг вспомнил, подошел к печке, где лежала куча поленьев, и взял немецкий штык, которым женщины обычно кололи лучину на растопку, засунул за голенище и вышел из комнаты.
Ночь была тихая, беззвездная. Но от белого снега на земле, от белых, заметенных снегом заборов и стен домов, от белых деревьев вдоль тротуара не так уж и темно было на улице. Пристально вглядываясь, Роман быстро шел по тротуару. Где только можно было, сокращал путь, пробегая проходными дворами. И минут через десять был уже на Гоголевской. Оставалось перейти улицу, и в первом же квартале, во втором или третьем доме от угла, не помнил точно, жил Бондаренко. Роман, за всю дорогу не встретив ни души, уже смелее перешел улицу и вдруг заметил на тротуаре много следов ног.
