— Говорят, будто он больше всех и настаивал на том, чтобы закрыть завод. Ну, а наши и рады стараться.

— Конечно, — заметил Кузнецов. — Интересы их целиком совпадают — и наших, и иностранных капиталистов. Хотят саботажем разрушить и без того расшатанную войной промышленность, вызвать безработицу, голод. Задушить пролетарскую революцию хотят. Вот и ваша дирекция спешит внести свою лепту в это контрреволюционное дело. Так и понимать надо.

— Завтра на собрании… — от возбуждения Роман встал и прошелся по комнате, затем остановился, — мы им свое слово рабочее скажем! А в случае чего, то и коленом под зад. Чего вы, Лука Остапович, глаза щурите? Вон Микита Кулиш — это наш, из столярного, — обратился он к Кузнецову, — тот, что с Гармашем в Харьков за оружием ездил, — так он рассказывает, что там с буржуями не церемонятся. Примерно месяц назад и на ВЭКе, и на Гельферих-Саде, и на Канатке, что в Новой Баварии, точно так, как у нас, объявили заводоуправления о закрытии, а рабочие на это им дулю — да по шапке их, а заводы в свои руки.

— С харьковчанами ты, Роман, не равняйся, — сказал Шевчук. — Там, считай, уже Советская власть, и притом чуть ли не с первых дней переворота в Петрограде. А что у нас, в Славгороде? Гайдамацкий курень и город на военном положении. Недаром же и не спешил Росинский: три дня как из Киева приехал, а объявил лишь сегодня. Приурочил! А теперь небось уже и поддержкой заручился.

— Наверняка, — подтвердил Кузнецов. — Гармаш в салон-вагоне атамана Щупака видел Мандрыку — уездного комиссара Центральной рады. А с ним и сынка-лоботряса вашего директора. Пожалуй, неспроста явились к нему с визитом.

— Завода мы закрыть не дадим! — снова отозвался Шевчук. — Только не так легко это будет сделать, как некоторым кажется. «Коленкой под зад» — чего б лучше! Да вот беда… И откуда она на нашу голову свалилась? Был один надежный батальон — где он теперь? В Ромодане! И из Харькова ничего не привезли. И Гармаш…

— Не каркай, Лука! Тесленко ж пишет — «полдела сделали».

— Полдела — это журавль в небе. Конец — делу венец. А конец мы с тобой слыхали. Еще там, в подворотне.

— Ну, это вы уже секретно как-то заговорили! — заметил Роман и поднялся из-за стола — дескать, говорите себе свободно, не стану мешать.

Было немного обидно. И хоть он сознавал, что не все могут сказать беспартийному члены партии, тем не менее надеялся, что Кузнецов или Шевчук все-таки раскроют и ему то, что их тревожит. Но надеялся напрасно. Правда, они и сами между собою не говорили больше. Молча курил каждый в глубокой задумчивости, пока Роман не прервал их размышления:

— Лука Остапович, Василь Иванович, да ведь ждать можно и лежа!

— А в самом деле, Вася. Ты и прошлую ночь почти не спал. Ложись.

И когда улеглись поперек кровати (под ноги Ольга подставила стулья), Шевчук тихо, чтобы не слыхали женщины за ширмой, коротко рассказал Роману о ночной операции Гармаша с товарищами. Романа рассказ этот поразил. Несколько минут лежал неподвижно, силясь припомнить и уже по-новому осмыслить все виденное и слышанное в партийном комитете.

— Ничего не разберу. Как же это могло случиться, что гайдамаки захватили телефонную станцию? Тесленко ведь при мне говорил по телефону. И как раз с патронным заводом.

— Ты что-то и вправду не понял, Роман, — сказал Шевчук.

— Да нет. Своими ушами слышал.

— А чего ж он про это в записке ничего не пишет?

— Записка уже была написана. Я собрался уходить, а тут как раз и зазвонил телефон. Тесленко снял трубку… — И затем Роман передал весь тот телефонный разговор почти дословно, ведь он его тогда так поразил: «Да, это я просил патронный завод… Сейчас соедините? Спасибо, барышня!» Потом заговорили с завода, потому что Тесленко спросил: «А кто это? Нет, не узнаю… Что мне нужно на патронном заводе? Пусть Иваненко Григорий немедленно бежит в больницу: жене его очень плохо… Дежурный врач… Откуда? Из больницы звоню». И Тесленко повесил трубку. Вот и все. Тогда я не понимал еще ничего, да и сейчас мне невдомек, почему же это он ничего про Гармаша не спросил.

— У кого? — усмехнулся Кузнецов. — У того гайдамака с телефонной станции? Провокация самая явная.

— А барышня?

— А что ж барышня? Наставили винтовку — и делай, что тебе приказывают. Никакого патронного завода там и близко не было при разговоре. С телефонной станции весь этот разговор велся. Ясно! Как Тесленко догадался, спрашиваешь? А пароль на что? Не на того напали! — Помолчал минутку и закончил: — Да, неважно обстоят дела. Теперь уже наверняка надо ждать…

— Да он еще и раньше, до телефонного разговора, ждал, — сказал Роман.

Сейчас ему уже было многое ясно из того, что он тогда упустил из виду, а если и заметил, то не придал значения. Понятна ему стала и та минутная задержка, когда он постучал и на вопрос Тесленко ответил, кто он и от кого. Тесленко не сразу впустил его к себе, сперва загрохотал чем-то тяжелым у дверей. Роман еще тогда, едва только перешагнул порог, обратил внимание на то, что тяжелый, окованный железом сундук стоял как будто не на месте — против самых дверей.

— А из чего это ты заключаешь? — спросил Шевчук.

— Двери были заставлены сундуком.

— Ну, это ни к чему! Тоже мне баррикада — сундук!

— А все-таки задержка для них, — возразил Кузнецов. — Ведь тут каждая минута дорога, можно черным ходом успеть во двор выскочить.

В комнате наступило долгое молчание. Только слышно было размеренное, глубокое дыхание Кузнецова и Луки Остаповича. Роман уже решил, что оба заснули, поэтому даже вздрогнул, услышав неожиданный шепот Кузнецова рядом с собой:

— Лука, а знаешь что?

— Что такое?

Кузнецов поднялся на постели.

— Я пойду. Часа три, пожалуй, уже. Отчего его до сих пор нет?

— А если разминетесь? И будем вот так один за другим ходить? Да еще в такую ночь! Не выдумывай. Сам же сказал тогда про Тесленко: «Не так нас много, чтобы можно было зря рисковать». Подождем еще малость. Дорогу он знает.

На этом и оборвался разговор. Кузнецов еще немного посидел и потом снова прилег.

«А правда, — думал Роман, широко открытыми глазами глядя в темноту, — ну, сколько их, партийцев, хоть бы и на нашем заводе? Человек тридцать, не больше. Почти на тысячу рабочих. Конечно, мало! А ведь именно мы, рабочие, с мозолями на руках, в первую очередь должны были вступать в ряды своей рабочей партии. Так почему же?.. И что там далеко ходить! Да вот я первый…» Припомнилось: не раз товарищи-однолетки, молодые члены партии, да кое-кто и из старших партийцев, бывало, спрашивали его (чаще всего просто так, мимоходом), почему он не подает в партию; отделывался всегда если не шуткой, то каким-нибудь уклончивым ответом: «Еще успею» — или что-нибудь в этом роде. «Ну, смотри. Тебе виднее». И на этом обычно кончались разговоры, не оставляя в душе никакого следа. Но однажды… Это осенью было, как раз на его свадьбе. В этой самой комнате — привез уже молодую домой — сидели за столом после обеда, женщины с молодой хозяйкой под окном, на крылечке, пели, в комнате остались одни мужчины, курили, беседовали. И вдруг, кто-то из них (да Микита Кулиш из столярного) ни с того ни с сего: «Ну, Роман, уже и женатый ты человек, можно сказать. А в партию так и не надумал! Сколько ни агитировал тебя». Может быть, и на этот раз Роман ответил бы, как всегда, но не дал Тесленко, Олин крестный отец, он отозвался с другого конца стола: «А какая же связь, Микита, между женитьбой и партией? Это вещи разные. Жениться поспел человек, а до партии еще, может, и не дорос». — «Должно быть, что так», — сказал Роман слегка обиженно. «А ты не обижайся!» — «Чего мне обижаться? Не дорос — ну и не дорос. Может, дорасту когда-нибудь. А тем временем даже и беспартийным… — Он почти с вызовом взглянул на Тесленко. — Разве партия сама революцию делает?» — «Нет, не сама! Ни в коем случае! — ответил Тесленко. — Это была б гибель для партии, если б она оторвалась от народа. Что такое партия? Наша большевистская ленинская партия? Подскажи, Микита!» — «Авангард рабочего класса». — «Вот именно: передовой отряд, который ведет за собой весь революционный пролетариат. Да и не только!.. И бедноту крестьянскую тоже. И вообще — весь мир голодных и рабов, как это мы в «Интернационале» поем, ведет сквозь жестокие бои в светлую даль социализма. Это тебе, Роман, общая картина такая. А теперь, ежели хочешь, про деталь». — «Пожалуйста!» — «Ты говоришь — и беспартийным… А как же иначе? Ведь кто ты такой? Потомственный литейщик, сознательный рабочий. Как же ты можешь стоять в стороне от борьбы своего класса? И не стоишь — знаю. И вообще парень ты неплохой. Иначе разве мы выдали бы за тебя нашу красавицу, нашу умницу Олю? Читаешь, Роман, много?» — «Нет, не очень». — «А не скажешь часом, откуда эти слова замечательные: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»?» — «Нет, не скажу. Не попадались еще, видно». — «Жаль, что не попадались. И ты думаешь, что для этого нужно было тома перечитать? Достаточно было обложку открыть. Это из «Манифеста Коммунистической партии» Маркса и Энгельса. Чтобы ты знал. Откуда и те слова, что на нашем знамени: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Нет, — закончил он после паузы, — плохой из тебя… Микита Кулиш, агитатор!»