Пока Мусий рассказывал все это, стараясь выложить как можно больше сведений о жизни лесного края, почерпнутых им из людских рассказов, там кончили поить скот, стали сгонять на дорогу, сбивая в стадо. Трое верховых выехали наперед. И все как один, будто живая иллюстрация к словам Скоряка: хотя и были вооруженные, но все на конях охлябь, а один, крайний с этой стороны, был даже босой — ступнями в веревочных стременах.
Наконец тронулись. Вслед за стадом, как и тогда, шли трое раздетых немцев. А за ними ехала тачанка с переодетыми в немецкую форму партизанами.
Минули школу, волость.
— Ну, теперь можно и по домам, — нарушил напряженное молчание Мусий. — Теперь уж обойдется…
И все-таки на душе у него было неспокойно. Из-за того бисового Гречки. Не уверен был теперь Мусий, что правильно сделал, рассказав при нем о «маскараде». Успокаивал себя тем, что хоть про Теличку не обмолвился ни одним словом. И то хорошо. А уж очень подмывало. Однако и дома за обедом не рассказал ничего про Теличку даже своим. Решил подождать до вечера, а там видно будет, может, расскажет сыновьям. После обеда, по обыкновению, прилег на часок отдохнуть в повети. Но и сон его не брал сегодня. Не скоро, видно, и задремал было, да сразу же и проснулся — разбудил разговор неподалеку у ворот его старшего сына Андрея с кем-то чужим. Спросил чужой, где отец, чтобы сразу же шел в волость, сельский староста велит.
Мусий, не мешкая, пошел в волость, размышляя всю дорогу: зачем вдруг он мог понадобиться старосте? И почему — не в сельское правление, а в волость?
Возле крыльца толпилось немало народу и стояли две подводы. Подводчики — свои, ветробалчанские. Куда же это они снарядились? Но никто толком ничего не знал. Не задерживаясь, зашел прямо в помещение. И только переступил порог, диву дался: за двумя канцелярскими столами, и почему-то отдельно, обедали какие-то незнакомые люди. За одним столом — четверо, с виду обыкновенные крестьяне, и, видно, только с дороги, в запыленной одежде. На расстеленной газете перед ними лежали нарезанный хлеб, сало, зеленый, с грядки, лук. За другим столом сидели двое. Эти тоже были одеты по-крестьянски, но более чисто. На одном из них была даже праздничная сорочка с вышитой манишкой, а поверх — тесный пиджак, явно с чужого плеча. Да и сама манишка почему-то — Мусий не мог этого понять — как-то не пристала ему. «И где он, такой красноголовый, взялся у нас?» — невольно подумалось Мусию. Бросалось в глаза и то, что стол перед ними был застелен по краю вышитым рушником, а на нем, кроме хлеба и того же сала, еще что-то в мисках вареное. «А чего это им такая привилегия?» И вдруг услышал, как один обратился к другому по-немецки. Сразу же понял все. И новая, теперь уж тревожная, мысль пронизала его: «А где же третий?»
В комнате, кроме этих чужих, были еще с десяток человек своих, среди которых Мусий увидел и Пожитько, сельского старосту, да Хому Гречку. Были люди, как видно, и в смежной комнате, ибо, заметив Мусия, Пожитько крикнул кому-то в открытые двери: «Пришел Скоряк!» — и кивнул головой Мусию, чтоб зашел туда.
У Мусия теперь уже тоскливо заныло сердце от предчувствия неминуемой беды. А когда зашел в другую комнату и увидел Жмудя, начальника волостной варты, который, очевидно, составлял протокол, записывая показания Передерия Марка, понял уже, что за беда и зачем его сюда вызвали. Стал настороженно прислушиваться к тому, что рассказывал Передерий. А тот уже заканчивал свой рассказ. И все же Мусий из обрывков фраз, из ответов Марка на вопросы начальника варты представил себе почти полностью весь последний акт представления, разыгранного партизанами на околице села, где живет Передерий, почему он все и видел.
Теперь уже ничем не рискуя, партизаны отпустили всех, кто был при стаде, — и немцев и гуртовщиков. Однако двое из них — один немец и один наш — стали просить, чтобы их не отпускали, а разрешили пристать к ним. Немец просто объяснил, что не хочет попасть в штрафной батальон, а затем в мясорубку на Западный фронт. И все показывал свои ладони — мол, сам из рабочего класса. Вот их и забрали с собой в лес. Хотя перед этим долго спорили те трое на тачанке, особенно один. «Не Теличка ли, часом?» — спросил начальник варты. У Мусия так и екнуло сердце. «Ага, вот именно он, — подтвердил Передерий. — «Ну их к черту, говорит, мало у нас и так всякой сволочи, подосланных шпиков!» Сам, мол, только чудом выпрыснул из беды, а то бы болтался на вербе или осине!» На вопрос начальника варты, какую беду имел в виду Теличка, Передерий ничего не мог сказать. И вообще это все, что он слышал от Телички.
— Ну а ты, Скоряк, что слышал от него? — нарочито так внезапно, чтобы застать врасплох, обратился начальник варты к Мусию.
Однако настороженный Мусий не дал обвести себя вокруг пальца. Сказал, что нигде он Телички не видел. Больше двух недель уж, наверно. Последний раз, да и то случайно, в кузнице — пошел к Лаврену кольцо для косовища сделать, ведь косовица на носу. Вот тогда и видел — заглянул тот зачем-то в кузницу по своим приказчицким делам. А потом слух прошел, что поехал в Славгород с фурой припасов всяких. Но Жмудь тоже был не лыком шит. Он терпеливо выслушал показания Мусия, а тогда снова, будто бы и не слышал, что говорил ему Мусий: «Ну, а сегодня ж, когда носил им харчи? Неужто Теличка так и слова не обронил на все твои расспросы?» Мусий ответил, что никакого Телички он не видел сегодня. Что на тачанке были не немцы, а переодетые партизаны, он сразу же увидел, но все трое были чужие, не местные. Должно быть, Марко ошибся. Но тот упорно стоял на своем: не мог ошибиться — тоже не слепой. И хотя не беседовал с ним, как Мусий, но видел в двух шагах от себя. Да и по голосу… И сколько потом начальник варты ни бился, чтобы согласовать показания этих основных свидетелей, это ему так и не удалось. Мусию даже казалось, что и он также не хотел, чтобы в протоколе шла речь о Теличке, который приходился ему каким-то родичем. Наверное, поэтому не очень и настаивал, не старался вырвать у Мусия иные показания. Но не мог он не считаться и с показаниями Передерия. Тем более что все это происходило на людях. Так и записал в протоколе — противоречивые показания обоих. Но в конце сурово предупредил, чтобы еще хорошенько подумали оба да хорошо все вспомнили. Ибо навряд ли в комендатуре удовлетворятся этим. Будут наверняка еще и сами допрашивать. Взял подписку у них о невыезде из села. А сам должен был немедленно ехать в Князевку. Обязан был лично доставить немцев в комендатуру.
Возвратившись домой, Мусий рассказал обо всем своим сыновьям. И про допрос его начальником варты. И про Теличку, которого он действительно видел на тачанке. И даже о той дурацкой — никто же за язык его не тянул — похвальбе Антона, ежели б не какое-то там чудо, то уже висел бы на осине… Чего бы это?
Старшего сына Андрея отцовский рассказ не удивил нисколько. Тугодум, но очень трезвый, рассудительный, он долго молчал перед тем, как высказать свое мнение.
— Проворовался, не иначе! Ну и куда же ему, как не в лес? Аккурат для таких, как он, там каждый день мясоед.
Младшего сына, Степана, наоборот, рассказ отца очень встревожил. Он даже пропустил мимо ушей оскорбительные слова брата про партизан, чего никогда еще с ним не бывало. Просто оторопел парень: Теличка с партизанами? Нелепость какая-то! Ведь почти каждую неделю, наоборот, находили в имении подметные письма Антону от партизан с угрозой «голову оторвать» ему иль «кишки выпустить», ежели не бросит свое место приказчика у Погорелова. Как только не костили в письмах его — шкуру и панского холуя! Сами же батраки рассказывали, что не раз находили такие письма. Вначале отдавали их Антону, пока управляющий не запретил им «играть на нервах» человека. А позже даже добился в комендатуре, именно на те письма ссылаясь, разрешения Антону носить оружие. А молодой барин, ротмистр-калединец, приехавший с Дона, подарил ему наган. Вот так партизан! Даже и сейчас еще никак в голове не укладывается: Теличка — с партизанами!
