Стояли — переговаривались, путаясь в догадках и предположениях. Ведь никогда еще такого не бывало! Время от времени, об этом знали, большаком и вправду гнали из Полтавы на Славгород для Германии вот такие табуны — железная дорога не справлялась, но, чтобы на водопой делать такой крюк, когда можно из «казенного» колодца напоить, — до такого еще не додумывались. Иль такие уже несусветные лодыри охранники, что лень им натаскать воды из колодца? Обмелел, видно? Так в Чумаковых хуторах колодцы есть. Нет, дело не в этом, как видно. А может, на выпас пригнали сюда, на Лещиновские луга, да уж и поить надумали? Однако и такая догадка никого не удовлетворила. Хотя бы потому, что и вдоль дороги пастбищ сколько угодно. Столько незасеянной земли и помещичьей, и крестьянской — овсюг, пырей в пояс, есть где пасти. Было бы что! А предположить, что табун погонят через их село дальше — лесом на Хорол, Ромодан, — никому и в голову не приходило. И до Подгорцев не доберутся, — захватят их, не поможет и пулемет.

Вот так, наверно, и остались бы ветробалчане сбитыми с толку, если бы не случай. Еще когда гнали табун через плотину, внимание к себе привлекли трое мужчин, — простоволосые, в одном белье, шли они понурившись за стадом и впереди тачанки, поддерживая руками свои исподники, с которых, очевидно, были предусмотрительно срезаны пуговицы. Как видно, арестованные. На привале, когда свернули с плотины на выгон, им приказано было сесть на землю потеснее неподалеку от тачанки. Так и сидели они все время, вызывая самим своим видом искреннее сочувствие к себе со стороны крестьян и снова-таки — различные догадки: кто они такие? Куда их ведут? А женщины тут же запричитали: сердешные, да это же они голодные, наверно! И Гармашиха сказала своей невестке — стояли всей семьей у своих ворот в толпе односельчан, — чтобы вынесла из хаты буханку хлеба, а жена Мусия Скоряка послала дочку по кувшин молока — сколько уж там его есть от трех овец! Затем Катря Гармаш велела Остапу отнести все это арестованным. Но Остап схитрил: пускай, мол, лучше дядя Мусий, он у нас разбитной! Скоряк не стал отнекиваться, молча взял буханку хлеба под мышку, в другую руку кувшин с молоком и направился к тачанке. Немцы встретили его веселыми возгласами: «О, зер, зер гут! Гебен зи!» Но когда сказал, что это для арестованных, сразу же помрачнели. А один, похожий на цыгана, даже сердито выругался, да еще такой отборной руганью и на таком чистейшем украинском языке, что Мусий сразу же насторожился. «Давай сюда», — приказал тот же немец. И забрали у Мусия и буханку хлеба и кувшин молока. Потом хлеб переломили все же пополам и, позвав одного из арестованных: «Комен гир!» — отдали половину. А вторую половину разделили между собой. Ели и запивали молоком прямо из кувшина, передавая его один другому. А Мусий Скоряк стоял в двух шагах от них, ожидая, пока опорожнят посуду.

По крайней мере так думали стоявшие в толпе у ворот, внимательно следя — сюда ничего не было слышно — за каждым движением и Мусия, и немцев. На самом же деле Мусий о кувшине тогда совсем не думал, а стоял оторопевший, увидев среди немцев на тачанке одетого в немецкую форму не кого иного, как Теличку Антона, который, уехав еще на троицу в Славгород, так и по сей день не вернулся домой. Увидел и Теличка, что Скоряк узнал его, и не стал дальше таиться, а сказал, натянуто усмехаясь: «Да хватит вам, дядько Мусий, присматриваться. Ну да, Антон. И это все свои хлопцы. А маскарад этот — военная хитрость. Раскумекали?» — «Раскумекал!» — в тон ему ответил Мусий, действительно все поняв сразу. И в тот же миг почувствовал в душе большое облегчение оттого, что немцы это сидят арестованные, а не свои люди. Но одновременно его охватила и большая тревога. Поспешно спросил: «Ну а что ж вы, хлопцы, с ними надумали?» — «А твое какое дело?» — грубо ответил ему похожий на цыгана. «Как это какое?! — уже совсем оправился Мусий. — А в случае чего кто расхлебывать будет? Ты был да сплыл, а мы, которые мирные люди, страдай! Аль думаешь, что для них велика штука пустить дымом и все село?» Тогда сказал третий лесовик, до сих пор молчавший. Как видно, был за старшего у них. «Не хлопочи, старик. Ничего плохого мы им не сделаем». — «Амнистия!» — вмешался в разговор Теличка, может, только для того, чтобы показать Мусию, что и он здесь не последняя спица в колесе. «Отпустим, — продолжал третий, — уж за одно то, что дурака не валяли: без выстрела отдали нам все это стадо. И немалое. Считай, старик, на целый товарный состав. Да еще и пулемет в придачу. Ну а теперь иди себе, папаша. Как бы тебе разговор этот с нами потом боком не вышел». — «Да обо мне никому ни гугу!» — добавил Теличка.

Еще бы! Это Мусий и сам хорошо понимал. Одно дело, когда неизвестно, кто отбил стадо, и совсем другое… Докажи потом, что Теличка был один среди чужих, а не наоборот: все как один ветробалчанские были вместе с ним. Поэтому, вернувшись к своим у ворот, Мусий о встрече своей с Теличкой не сказал ни слова. Да и о самом «маскараде» хотел было промолчать, хоть и подмывало очень рассказать, однако наверняка поборол бы это искушение, если бы добрые соседи не доняли его своими язвительными шутками. И как раз Остап Гармаш первый начал: «Э, дядя Мусий, что ж это вы меня так подвели! Я за вас, можно сказать, поручился — «разбитной», а вы так сплоховали». И пошли один за другим: «Добре, что не растерялся человек. А сделал точно, как в той поговорке: «На тебе грош, да меня не трожь!» — «Они-то хоть спасибо сказали за твою хлеб-соль?» Что? Мусий вздрогнул, услышав эту глупую шутку. Может, если бы это сказал кто другой, а не этот ненавистный ему подкулачник Хома Гречка с Белебня — шел в кузницу да встретил табун на плотине, вот и остановился у первой хаты, чтобы переждать, — Мусий и не обратил бы на эти слова никакого внимания. Но тут невольно насторожился. То, что здесь ляпнул языком Гречка, не беда, а вот ежели по селу начнет болтать эту чушь, а люди ж, не бывши свидетелями того, что и как произошло, гляди, и вправду подумают о нем черт знает что! И во избежание этого решил сразу же выбить всякую почву из-под ног Гречки и оборвал шутки: «Ну и хватит языками молоть всякую чушь — «Мусий сплоховал»! Хотел бы я на которого из вас поглядеть, как бы он повелся, на моем месте бывши. А что уж ты, Остап, так точно в штаны напустил бы от самой нечаянности!» И после этого короткого вступления стал Мусий рассказывать притихшим от любопытства слушателям обо всем, что с ним случилось давеча у тачанки. Рассказывал подробно и почти не давая воли своей в общем-то довольно буйной фантазии. Только и того, что взамен Антона Телички выдумал иного третьего на тачанке (и, конечно, для большей убедительности считал необходимым изобразить его не менее колоритным, чем Теличка), да под конец рассказа на вопрос одного из слушателей — не спрашивал ли у них, куда стадо гонят, может, раздавать обратно людям, у которых немцы забрали, — Мусий возмущенно пожал плечами. Неужто он такой недотепа! Как бы он мог не спросить? И сразу же, одним махом, пересказал свой с ними разговор на эту тему, хотя на самом деле такого разговора и не было. Но, как думал Мусий, вполне мог быть.

— Нет, людям после. Своих дырок, говорят, хватает. Хотя бы с долгами расквитаться. Известно, с какими! Не первый месяц в лесу, и сколько их там — сотни, коль не вся тысяча. Да и каждому есть надобно. К тому же, как говорится, не хлебом единым живет человек. Надо и до хлеба. Добре, что речка через лес протекает — рыбу ловят. Но на всех же не настачишь. Вот и «наодолжались» всякого скоромного — и в Подгорцах, и в Зеленом Яру, и в Глубокой Долине… где только можно было или где сама скотина неосторожно забредет в чащу. Поотдают теперь людям. А то и себе оставят — впрок. Не видно же еще конца-края немецкому нашествию. Да и конец сам не придет. Не кому иному, как партизанам, доведется конец тот делать. А для этого, говорят, целые полки войска нужно сформировать. Людей достанет, а вот с харчами туго. А нужно и обуть, да и амуницию. Для чего же у них там и свои кожевники, и сапожники, и скорняки? Потому как то не армия, то не вояка, ежели хоть и с ружьем в руках, а босой; хоть на коне верхом, а без седла, охлябь…