Но неужели они там, в отряде, до сих пор не знают об этом? Иначе почему же не знали Захар и Орися? Грицьку ожидание это уж невтерпеж. К тому же все время шли, ехали люди с поля. И ни один не минул молча. Кто шутя окликнет не останавливаясь, а кто и остановится — не нужна ли помощь. Грицьку даже надоело объяснять, что случилось, да отговариваться тем, что сам управится. И он все поглядывал на двор Гармашей.

Наконец появился Остап в сопровождении почти всей семьи. Вышли за ворота. Грицько вскочил на телегу и тронул. Проезжая мимо двора, где в воротах стояли заплаканные обе гармашевские невестки, поздоровался. Ответили сдержанно. Зато мальчуганы, взобравшиеся на ворота, закричали в ответ на его приветствие на всю улицу. Один — не имея сил сдерживать радость, что рвалась из груди. «Дластвуйте, дядя! А наш батя живой! А наш батя живой!» А другой — без всяких эмоций, только бы лишний раз убедиться, что одолел ненавистное ему «эр»: «Грицько Сарана! Грицько Сарана!», за что и досталось ему от матери по губам.

Догнав Остапа, Грицько поехал шагом.

— Садись, Остап, подвезу.

— Да нет, — отмахнулся Остап. И шагов с десяток шел молча рядом с телегой.

— Садись, край не близкий, — настаивал Грицько. — Считай, в оба конца верст двадцать наберется.

Остапа удивило, откуда ему известно, что он в Подгорцы. Заинтересованный, без лишних слов он вскочил на ходу на грядку телеги и пристроился рядом с Грицьком. Торопливо спросил:

— Выходит, и ты уже слыхал? Про Тымиша?

— Слыхал, — печально качнул головой Грицько. — То же, что и ты, должно быть. От Ульяны.

По обеим сторонам улицы возле ворот, празднично украшенных кленовыми ветками, стояли группами люди. И по скованным их движениям, по опечаленным лицам можно было догадаться, что и они сейчас говорят о несчастном Тымише.

— И чего ему нужно было в тот Славгород, пропади он пропадом! — после паузы молвил Остап. Грицько ничего не сказал.

Когда проезжали мимо школы, увидел в школьном дворе Ивгу. Снимала с веревки высохшее белье. На фоне белой простыни четко вырисовывалась ее стройная фигура, — стояла спиной к дороге. Услышав тарахтение колес, обернулась, и на лице застыло выражение крайнего удивления: не остановился, проезжает мимо. Ведь обещал привезти с поля травы — на троицын день посыпать в комнате и в классе, приспособленном после окончания учебного года под жилье. И он вез, хотел несколько охапок сбросить, но при Остапе делать этого не захотел. «Обойдется!» — и хлестнул вожжами по лошадям.

Сразу же за церковью — в раскрытые двери лилось хоровое пение вечерней службы — Грицьку нужно было сворачивать к себе. Но он почему-то минул свою улочку. «Может, задумавшись, не заметил», — подумал Остап и попросил остановить лошадей, дать ему сойти. Но Грицько, словно бы не слыша, ударил вожжами, подхлестнул кнутом и крикнул Остапу, перекрывая грохот колес:

— Сиди! Мне тоже в те края!

И дальше до самого леса оба молчали.

Грицько, помимо воли, думал об Ивге, о том, как он объяснит ей свой поступок. Даже пожалел: нужно было бы все же остановиться — и траву сбросить, и ее предупредить, что задержится, а может, и вовсе не сможет прийти этой ночью. Причину можно было бы придумать. Противно, конечно… Но уж если так получилось, что не сказал сразу после ее возвращения из города о своей связи с партизанским отрядом, то придется теперь ждать другого удобного случая. Пожалуй, перед самой свадьбой будет лучше всего. Если она вообще когда-нибудь состоится, после того как откроется ей. Слишком памятен ему тот зеленоярский разговор их и ее «ультиматум». Должно быть, и в город на целый месяц уехала тогда, чтобы только показать характер свой, предупредить, что шутки с нею плохи. Не на того напала! Он тоже не лопух. Что бы там ни было, а он от своего ни за что не отступится! Хотя бы и до разрыва дело дошло. Вначале даже самому было странно, что так спокойно думает об этом. Уж не охладел ли он к ней за месяц разлуки? Нет, разлука ни при чем. А все началось с одного неприятного разговора после ее возвращения из города.

После ужина Ивга стелила постель и через плечо бросила с легким укором: «А ты так и не спросил меня, зачем я в город ездила!» — «Я же знаю это из твоего письма». — «В письме об этом ничего нету. — И после паузы добавила, будто пальнула из ружья: — Сделала аборт!» — «Что?!» — оторопел Грицько и своим видом даже рассмешил Ивгу. «А ты разве не знал, что от этого дети бывают?» «Ну и стерва же! — подумал он, хотя до этого даже в мыслях никогда не обзывал ее бранным словом. — Еще шутит!» Наконец обрел дар речи: «Да как же ты могла?!» — «А так. — И оборвала на полуслове: — Хватит с меня и одного незаконнорожденного дитяти!» — «Да разве я не сказал тебе, что женюсь?!» — «Сказал, да не завязал».

Позже, уже в полночь, Грицько снова вернулся к этой теме, но теперь уже в ином, лирическом тоне: «Нет, не могу понять, как ты могла?.. — Ивга молча ладонью закрыла ему рот, Грицько отвел руку. — Да я уж не о том… Но как ты могла не сказать мне, не поделиться со мной? Ведь для женщины, если она по-настоящему любит мужчину, нет большей радости, как почувствовать под сердцем ребенка от него!» — «Какой же ты нахал! — незлобиво отозвалась Ивга. — Значит, я люблю тебя не по-настоящему? А как? Из расчета? За твои поместья? Хватит, спи уж, мой романтик глупый!» В ту ночь о свадьбе не было у них разговора. Но со следующего дня, почти каждую ночь они, натешившись да отдохнув, а то и поспав часок, проснувшись, заводили разговор о свадьбе. Собственно, о самом венчании, поскольку выполнением этой необходимой формальности они и думали обойтись. Ивга предлагала венчаться не в Ветровой Балке, а в городе. Как и положено — в приходе церкви, где ее метрика. И не в праздник, а среди недели — меньше зевак. Грицько довольно равнодушно со всем соглашался. Ладно, в городе так в городе. Выберет день, когда лошади будут свободны, не в работе, да и съездят в город, с тем чтобы на следующий день и домой вернуться. Но куда? На Белебень к нему Ивга категорически отказалась: «Ни за барыню не хочу, ни за служанку!» Придется в школу. К комнатушке можно будет еще и класс под жилье оборудовать. Не сейчас, конечно, а как закончится учебный год… И вот неделю тому назад закончились занятия в школе, начались каникулы. На следующий же день Ивга наняла двух женщин — вынесли парты в сарай, принялись за побелку. Да прежде пришлось заделывать трещины, а потом, пока раздобыли глины белой, Грицько должен был съездить в Князевку, — на целую неделю растянулся ремонт. А думали еще до троицыного дня и в город съездить и возвратиться. Не успели. Теперь уж придется сразу после праздника…

«Э, нет, не выйдет сразу после праздника!» Грицько и сам не понимал — то ли подумал он это, то ли вслух сказал. Чтобы проверить, глянул на Остапа. Тот сидел понурившись, с выражением усталости и печали на темном лице. Нет, не слышал, как видно. Но сейчас, почувствовав взгляд Грицька на себе, повернулся к нему и спросил:

— А пропустят ли лесовики? Сказывают, что на ночь все дороги перекрывают.

— Проедем, — сказал Грицько.

К лесу подъехали уже в сумерках. А когда въехали под своды вековых дубов и осокорей, сразу и обступила их ночь, темная и настороженная. Не успели углубиться в лес, как из темноты, из-за кустов, выскочили двое с винтовками.

— Стой! — Подошли к самой телеге, присмотрелись повнимательней. — А, Саранчук! — узнал один. — А это кто с тобой?

— А это — со мной, — ответил Грицько.

— Понятно! — И отступили от телеги.

Поехали дальше.

— А тебя знают тут, — сказал Остап удивленно.

Грицько из соображений конспирации схитрил:

— Знали бы и тебя, кабы целый месяц в лесу вшей кормил вместе с ними.

Возле хаты лесника, через дорогу, на поляне, где зимой происходил первый сбор основателей красногвардейского отряда, на котором Тымиш Невкипелый был избран командиром, возле шалаша горел костер под котлом на треноге. Вокруг человек с десять партизан из сторожевой заставы — пока варится кулеш — весело разговаривали. Наверно, кто-нибудь из них рассказывал веселую побасенку — время от времени тишину взрывал громкий хохот.