Время шло; солнце все ниже опускалось по западной стороне неба. Оно почти достигло горизонта, стало быть, мы находились теперь уже недалеко от леса. Тут мальчик показал вытянутой рукой вперед и крикнул:

— Смотри, вон едут юма, которые сопровождали пленных бледнолицых; нам нельзя допустить, чтобы нас увидели!

Он был прав; по меньшей мере — относительно появления всадников. Они плотно сбились в кучу, и на большом расстоянии нельзя было разглядеть, сколько же индейцев ее составляют. Конечно, с большой долей вероятности можно было предположить, что мы повстречались со следующими за своим вождем воинами-юма; поэтому мы свернули направо и пустили своих лошадей вскачь. Я предположил, что встречные нас не заметили.

Но это оказалось не так, потому что, как только мы свернули в новом направлении, я несколько раз оборачивался и увидел, что один-единственный всадник, казавшийся, конечно, всего лишь маленькой точкой, отделился от отряда и поскакал к нам. Я не учел освещения от низко опустившегося солнца. Его яркие лучи светили тем всадникам в спину, а нас они освещали спереди; поэтому индейцы нас и заметили. Однако меня успокоило то обстоятельство, что кучка всадников продолжала свой путь, а к нам был выслан только один человек, которому, судя по всему, не удастся нас настигнуть.

Отряд теперь двигался медленнее, облегчая уехавшему возможность возвращения. Всадники ехали с запада на восток, а мы сказали с юга на север, и притом галопом. Стало быть, направления наших перемещений образовывали прямой угол или две стороны правильного четырехугольника, по диагонали которого и двигался одинокий всадник. Выходит, ему надо было проделать куда более длинный путь, и оттого было просто удивительно, как быстро он приближался к нам. Я вначале просто не верил, что он при нашей скорости сможет нас настичь, однако его фигура вскоре стала отчетливой, и он довольно быстро приближался, так что я вынужден был признать свою ошибку. Если вначале он казался только маленькой точкой, то очень быстро вырос до размеров тыквы; потом стали видны детали. Его лошадь вначале была с маленькую собачку, потом — с овчарку, дога; она становилась все больше и больше, приближалась все ближе и ближе, хотя мы своей скорости не уменьшили. Мой спутник много раз выкрикивал удивленное «уфф», да и я был столь же поражен невероятным проворством этого скакуна.

В других странах, на севере и в тропиках, я не только видел породистых скакунов, но и сам ездил на них; здесь же, в Северной Америке, мне были известны только два коня, способные на такой бег, который скорее можно уже было назвать полетом — это были вороные, на которых так часто пересекали прерию Виннету и я.

Виннету! Я невольно придержал лошадь и приставил ко лбу ладонь, чтобы лучше видеть против солнца. Лошадь одинокого всадника была вороной масти; ноги ее работали так, что их даже не было видно. Вокруг тела всадника сверкало светло-красное сияние; темный шлейф клубился за ним, а потом я заметил светлые искорки, мерцавшие на стволе его ружья. Сердце мое забилось от радости. Красное сияние шло от накидки-сантильи, которую Виннету носил вместо шарфа; темный шлейф представлял собой его длинные черные волосы, которые он никогда не стриг и не прикрывал головным убором; искорки же отбрасывали блестящие шляпки гвоздей, которыми было оббито ложе его знаменитого Серебряного ружья, наводящего ужас на врагов.

Я был одет по-мексикански и сидел, если сравнивать с его благородным скакуном, на жалкой кляче; стало быть, он меня не узнал. Но он знаком был с голосом моего ружья, как и я ни с чем не мог спутать звонкий голос его Серебряного ружья, так что не раз мы в дикой чаще находили друг друга с помощью своего оружия. Он был еще достаточно далеко, и я не мог разглядеть его лицо; тогда я взял свой медвежебой и выстрелил. Успех был поразительным. Всадник посреди ventre a terre[631] рванул своего скакуна назад, так что он взвился на дыбы и почти опрокинулся; потом он погнал коня дальше, встал в стременах и торжествующим голосом закричал:

— Чарли! Чарли!

Мое немецкое имя Карл он всегда произносил на английский манер.

— Виннету, н’чо, н’чо![632] — ответил я, направляя к нему свою лошадь.

Он подъезжал, похожий на полубога. С гордо поднятой головой, он красовался на летящем вороном, опустив на колени разукрашенный приклад своего Серебряного ружья. Его благородное загорелое лицо с почти римскими чертами сияло от радости, глаза его блестели. Я соскочил с лошади. Он даже не дал себе труда придержать бег своего коня; осторожно уронив ружье на землю, он легко выскользнул из седла, когда вороной проносил его мимо меня, и попал прямо в мои широко расставленные руки, все снова и снова прижимая меня к себе и раз за разом целуя.

Да, мы были друзья — в полном значении этого слова, а ведь когда-то считались смертельными врагами! Его жизнь принадлежала мне, а моя ему; и этим все сказано. Мы так давно не виделись; и вот теперь он стоял передо мной в хорошо известной мне полуиндейской одежде, так шедшей к нему. Когда время объятий прошло, мы все продолжали пожимать и трясти друг другу руки. Тем временем его жеребец пробежался по дуге и, подобно верной собаке, вернулся к хозяину. Конь услышал мой голос, радостно заржал, приложился мордой к моему плечу, а потом ткнулся губами мне в щеку.

— Смотри, он еще помнит тебя и тоже целует! — засмеялся Виннету. — Олд Шеттерхэнд известен как друг всех людей и животных, а поэтому они не забывают его.

При этом взгляд его упал на мою лошадь, и обычно такое серьезное лицо его осветилось улыбкой.

— Бедняга Чарли! — сказал он. — Где это ты был, что на твою долю досталась эта кляча. Но уже сегодня ты сядешь на достойного тебя коня.

— Как это? — быстро спросил я. — С тобой Хататитла?

Хататитла, «Молния» — было имя того жеребца, на котором скакал я, тогда как Виннету назвал своего Ильчи, «Ветер».

— Я ухаживал за ним, — ответил он. — Конь еще молод; как прежде, у него огневой нрав, и я взял его с собой, потому что ожидал тебя.

— Великолепно! На таких конях мы победим всех врагов. Но как это ты попал в Сонору, раз мы договорились встретиться выше по реке?

— Мне пришлось поехать к некоторым племенам пимо, чтобы разрешить их споры; при том я подумал о своем храбром брате Налгу Мокаши[633], вожде мимбренхо, которого я очень долго не видел. Я стал его разыскивать, а когда меня приняли у его костра, то вернулся его младший сын со скво, но без старшего брата. Он сообщил, что произошло, и сказал, что ты просишь помощи у мимбренхо против их врагов юма. Мы сразу же собрали сотню и еще пол сотни воинов, взяли с собой на много дней сушеного мяса и выступили в поход через три часа после того, как пришло известие от тебя. Доволен ли Олд Шеттерхэнд моими действиями?

— Замечательно! Я благодарен моему брату Виннету! Но с вами ли вождь, мой друг?

— Как же мог он остаться, если зовет Олд Шеттерхэнд, с которым он раскурил трубку дружбы, а сейчас спас от смерти троих его детей! Он взял с собой и младшего сына, который не пожелал оставаться в вигваме, потому что его старший брат находится рядом с тобой. Нам надо многое сказать друг другу, но ты садись в седло, чтобы поскорее поприветствовать Сильного Бизона и его воинов!

Охотнее всего я теперь сказал бы ему самое необходимое и порасспросил его о главном; но это было бы против его обыкновения. Итак, мы опять оказались в седле. А мимбренхо тем временем уже проехали то место, где я свернул к северу. Виннету выстрелил из своего Серебряного ружья, и его резкий звук долетел до них. Индейцы увидели, как мирно мы встретились, и остановились. Мы поехали к ним, а маленький мимбренхо, не осмелившийся вставить ни одного слова при нашем разговоре, поехал за нами; он смотрел на Виннету, знаменитого вождя апачей, восхищенными, я бы даже сказал, полными преданности глазами.