— Молчи, — загремел он. — Ты подобен лягушке, которая кричит позади тебя. Ее кваканье достойно только презрения.

Как раз в это время раздался второй крик лягушки. Слова вождя дали мне возможность открыто посмотреть в сторону выхода из ущелья, не опасаясь вызвать подозрение у моих сторожей. Крик прозвучал так близко, что мне показалось, будто мой маленький мимбренхо притаился за ближайшей выступающей скалой. Я еще выше поднял голову, чтобы показать ему, что я гляжу в его сторону, и в самом деле увидел маленькую смуглую детскую ручку, которая на один только миг высунулась из-за края скалы и тут же скрылась опять. Кто не знал о спрятавшемся за скалой, не мог, конечно, заметить эту руку.

Теперь для меня стало ясно, что бежать надо сейчас. Я должен быть свободен в течение ближайшей четверти часа, самое большее — получаса, иначе мне конец. Именно в этой ситуации я дал ответ вождю, который показался бы смешным в любое другое время:

— А я не презираю это кваканье, наоборот, я радуюсь ему. Знаешь ли ты голоса животных?

— Да, я знаю все голоса.

— Я имел в виду другое, а именно, понимаешь ли ты язык зверей?

— Ни один человек не понимает их!

— Однако я понимаю. Может быть, поведать тебе, о чем рассказал мне голос лягушки?

— Ну-ка скажи! — ответил он с издевательской усмешкой.

— Лягушка сказала, что ты скоро потеряешь человека, а вследствие этого ты должен будешь вернуться назад по пути, который ты совершил сегодня.

— Великий Дух помутил твой разум!

— Нет, скорее он просветил мой разум. Я слышу выстрелы, стук копыт и гневные крики твоих воинов. Ты будешь бороться с двумя людьми, большим и маленьким, и не сможешь их победить. Позор падет на ваше племя, и те, над которыми вы сегодня насмехаетесь, завтра будут высмеивать вас!

Вождь уже открыл рот для гневного ответа, но опомнился, приложил руку к груди, потом опустил ее и посмотрел мне в лицо очень серьезно и задумчиво. Потом он сказал:

— Правильно ли я тебя понял? Олд Шеттерхэнд никогда не говорит как безумец. Его слова всегда имеют смысл, даже если он не всегда понятен. О чем хотел ты сказать? О каком позоре ты говорил?

— Подумай и догадаешься. А если ты не найдешь решения, подожди, пока оно само собой не мелькнет в твоей голове.

Он задумался так крепко, что даже закатил глаза, а потом воскликнул:

— Я догадался! Позор здесь, а потом возвращение? Ты полагаешь, что сможешь убежать, и думаешь, что мы тебя будем преследовать до долины на той стороне асиенды, где тебя все еще ждет юный негодяй-мимбренхо. Ты думаешь, что мы вступим в схватку с тобой и с ним, но не сможем вас победить. Теперь я вполне серьезно считаю, что Великий Дух помутил твой разум. Ты страстно желаешь свободы, мечтаешь о ней, ты говоришь о ней, даже не осознавая смысла своих слов. Твой рассудок болен и…

Внезапно он прервал свою речь; видно, ему пришла в голову мысль, которую он уже раньше высказывал, а именно: Олд Шеттерхэнд не может говорить бессмысленные вещи. Он подошел ко мне, проверил мои путы на крепость. Найдя, что они в полном порядке, он снова уселся на свое место и сказал с улыбкой явного превосходства:

— Теперь я понял, в чем дело: Олд Шеттерхэнд хотел разозлить меня, чтобы потом рассмеяться надо мной, словно над малым ребенком, но ему это не удастся. Он хочет лишить нас уверенности, чтобы мы наделали массу ошибок. Да, он сделал это с умыслом, но здесь он просчитался!

— Уфф, уфф! — закричали стражники в знак того, что они одобряют слова вождя. Он же, повернувшись ко мне, продолжал:

— Олд Шеттерхэнд убил моего сына, Маленького Рта, и должен поэтому умереть. Но он проявил себя мужественным человеком, и я слышал, что он считает себя другом краснокожих, поэтому я, естественно, оказывая ему одолжение, разрешу ему самому выбрать, какой смертью он желает умереть. Хочет ли он быть застреленным?

Я знал, что он издевается надо мной, как вскоре и оказалось, и ответил:

— Нет.

Тогда он спросил по очереди, хочу ли я быть заколотым, сожженным, отравленным или задушенным, и я каждый раз отвечал категорическим отказом.

— Олд Шеттерхэнд говорит одно «нет», но он должен же сказать мне, какой смертью хочет закончить свою жизнь!

— Я хотел бы, чтобы мне было девять раз по десять или десять раз по десять лет; в этом возрасте я хотел бы спокойно уснуть, чтобы пробудиться уже с той стороны жизни, — сказал я.

— Это смерть трусов, но Олд Шеттерхэнд достоин другой кончины. Такой человек должен попробовать всякую смерть, один способ за другим, глазом при этом не моргнув, и мы предоставим ему такую возможность. Сначала мы ему перебьем руки и ноги; он так же сломал руки моего друга Мелтона.

Он вызывающе посмотрел на меня, стараясь понять, какое впечатление произвело на меня его заявление.

— Это хорошо! — ответил я, со смехом кивая ему.

— Потом мы надрежем ему мышцы рук и ног и вырвем ему ногти на всех пальцах!

— О, я буду очень рад этому!

— Затем мы с него, с живого, снимем скальп!

— Очень мудрое решение, потому что я бы ничего не почувствовал, если бы вы меня убили до этого.

— Да, но мы постоянно будем лечить его старые раны, поддерживать жизнь в его измученном теле, чтобы он выдержал новые мучения.

— Это мне очень по душе, потому что иначе я бы, пожалуй, недостаточно прочувствовал новые мучения.

— Напрасно смеешься! У тебя быстро пройдет желание шутить, потому что мы тебе отсечем кисти!

— Неужели обе?

— Обе. Потом мы отрежем у тебя веки, чтобы ты не мог спать.

— Ну, а дальше что?

— Мы засунем твои ступни в костер, и они будут медленно поджариваться на огне. Потом мы повесим тебя за ноги; будем бросать в тебя ножи; мы…

— Остановись! — прервал я вождя и громко рассмеялся, чтобы как следует его разозлить. — Самое интересное, что вы ничего не сможете со мной сделать, абсолютно ничего. Даже если бы у вас была тысяча воинов, их оказалось бы слишком мало для того, чтобы причинить страдание Олд Шеттерхэнду. Для этого нужны люди совсем другого сорта. Ты недавно сравнил меня с лягушкой, которую мы только что слышали; я мог бы сравнить вас с другими животными, куда более противными, но я не стану этого делать. Хочу только сказать вам, что вы должны бояться меня куда больше, чем я вас.

В этот момент мальчишка-мимбренхо подал третий знак. Разгневанный вождь, увидев, что я не шучу, а говорю вполне серьезно и с полной убежденностью, ответил:

— Ты слышишь, как она там квакает? Вот и ты так же заквакаешь. Скоро ты увидишь, кто кого должен бояться. Отныне я буду строже обходиться с тобой, чтобы освобождение больше не казалось тебе таким легким делом. Ты скоро погибнешь, и это так же реально, как голос лягушки, который ты слышал!

— Ты заблуждаешься. Вы мне ничего не сможете сделать, и это так же реально, как слышанное мною кваканье лягушки!

— Ладно, придется применить власть. Отныне ты будешь постоянно связан, как только тебя снимут с лошади. Тогда посмотрим, сможешь ли ты убежать. А пока развяжите ему руки и дайте мяса: пусть наестся досыта; потом я сам закутаю его в одеяло. С нынешнего вечера я лично буду за ним следить, чтобы у этой собаки не осталось и проблеска надежды!

Он совершенно вышел из себя от того, что я оставался совершенно спокойным и показывал свое превосходство, несмотря на то, что находился в плену. Собственно говоря, я, с тех пор как заговорил о своем побеге, вел рискованную игру, но был при этом твердо убежден, что я не должен проиграть партию, а обязательно выиграю ее.

Один из сторожей принес мне мясо, другие развязали мне руки. Приближался решающий миг. Несмотря на это, я был внутренне и внешне полностью спокоен. Да так и должно было быть. Кто проявляет колебание, кто дрожит в такой момент, тот вряд ли сможет выполнить свой план.

Мою порцию постного мяса разрезали на длинные тонкие полоски, которые мне легко было бы прожевать и без помощи ножа, что я и делал медленно и обстоятельно, как будто мне не о чем было заботиться, кроме как о собственном желудке; при этом я сел, сложив руки и ноги так, что мог одним движением перерезать все переплетения ремней. Два движения потребовали бы, пожалуй, уже слишком много времени, хотя и в этом случае счет шел только на секунды. Жизнь моя зависела от какой-то доли мгновения.