Жар все усиливался и уже прогнал индейцев от поместья. Привезенные, а также добытые на асиенде вьючные седла были надеты на лошадей, а потом на животных навалили добычу. Сделав это, тронулись в путь. Впереди ехал вождь, за ним я с пятью стражниками, потом — еще несколько индейцев, а за ними переселенцы с асьендеро и его женой; все белые были связаны, колонну с обеих сторон конвоировали краснокожие. В хвосте ее гнали награбленных животных: лошадей, коров, овец и свиней. Колонна двигалась в северо-западном направлении, сначала вдоль ручья, а потом, когда он сделал петлю направо, то по открывшейся прогалине, где индейцы случайно задержались в том месте, в котором мормон хотел меня пристрелить, но сам попал в ловушку и был обезврежен.

Теперь я от всего сердца жалел, что действительно не сделал его безвредным, то есть не всадил ему пулю в голову. Он, как я узнал после, находился рядом с асьендеро и старшим Уэллером; они были связаны — так же, как и все другие. Они должны были изображать пленников.

Мои стражники отвели меня в сторону и крепко привязали к одиноко стоящему дереву, откуда я мог наблюдать, как разбивали лагерь, а потом — всю лагерную возню. Меня не присоединили к остальным пленным, потому что мне не доверяли. Собственно говоря, я мог гордиться тем, что краснокожие одного меня считали способным устроить им злую шутку, и, конечно, признавал, что все мои помыслы и стремления были направлены на достижение свободы и, насколько это возможно, на конфискацию награбленного.

Не надо думать, что я слишком в это верил. Самым трудным было освобождение. Если оно удастся, то я рассчитывал на помощь мимбренхо, с которыми я намерен был встретиться у большого Дуба жизни.

Краснокожие забили корову, свинью и несколько овец, мясо которых поджарили. Индейцы наелись до отвала, но и пленники не остались голодными. Я получил столько, что даже не смог все съесть, причем мне опять развязали руки, чтобы сразу после еды снова связать их. Если мне во время обеда всегда будут развязывать руки, то можно будет подумать о своем освобождении в этот момент, хотя пытаться освободиться таким образом будет трудно и крайне опасно для жизни. Я должен буду, как только мне развяжут руки, на глазах у всех снять ремни с ног. Если я не смогу сделать это очень быстро, то индейцы снова схватят меня, а потом мне уже никогда больше, не будут развязывать руки. И даже если мне удастся освободиться от пут, бегство мое должно совершаться на глазах у множества краснокожих, и столько же их будет передо мной, как и позади меня, и им ничего не будет стоить, снова поймать меня. Да, если бы я был не связан! Но крепко наложенные ремни препятствовали кровообращению: от этого руки и ноги теряли чувствительность. Можно было предвидеть, что конечности будут мне повиноваться с трудом, особенно ноги. Руками я скорее начну двигать, так как могу их разработать, если после каждой трапезы при новом связывании буду держать их так, чтобы ремни не слишком сильно перетягивали мышцы. Мне это удалось. Я смог теперь двигать суставами, но руки еще слабо шевелились для того, чтобы скинуть путы. Я не торопился, потому что неловкое снятие ремней грозило содранной кожей, даже ранами.

Я находился в довольно безвыходном и совершенно беспомощном положении, но все жил надеждой, потому что знал: до поры до времени меня пощадят, а значит, у меня было в запасе несколько дней, и за этот срок мог открыться путь к спасению.

Наступил вечер; ужинать не хотелось, потому что не прошла еще обеденная сытость. Меня на время оставили в покое, а сторожа напали на счастливую мысль; они завернули меня в одеяло и перевязали его ремнями, так что теперь я лежал в траве, закутанный словно младенец. Таким образом меня лишили возможности даже слегка пошевелить рукой, однако спал я так хорошо, как только возможно в данных обстоятельствах.

Пожалуй, я крепко проспал бы до самого утра, если бы меня не разбудило какое-то осторожное прикосновение. Кто-то тихо потянул меня за волосы, и я сразу же открыл глаза. Вокруг все еще было темно, а под деревьями, где я лежал, мрак настолько сгустился, что хоть глаз выколи. Несмотря на это, я различил одного из моих стражей, сидевшего у моих ног — не дальше, чем в двух шагах от меня, а другие сторожа лежали вокруг и спали. Он покуривал сигару, доставшуюся ему, несомненно, при разделе запасов асьендеро.

Кто же прикоснулся ко мне? Конечно же, не юма, потому что зачем было сторожу будить меня именно таким способом? Ну, а если бы все-таки это сделал он, то сразу бы сказал мне, что ему надо. Но сторож молчал. Я сразу же подумал о своем маленьком мимбренхо, но поостерегся что-нибудь сказать; я только поднял и опустил голову — один-единственный раз, чтобы показать: я, мол, проснулся. Тот, кто будил меня, находился сзади, и я не мог его видеть; видимо, он лежал в траве, а она, как я заметил, была весьма высокой; для худощавого мальчишки это было достаточное прикрытие, так что даже близко сидевший сторож не мог его заметить. Тем не менее я назвал бы его появление среди индейцев поразительной смелостью.

Когда я пошевелил головой, позади меня послышался легкий шорох, словно кто-то крадучись полз в траве, соблюдая чрезвычайную осторожность; шорох слышался все ближе, пока наконец рядом с моей не выросла детская голова; мальчик приблизил свой рот к самому моему уху и едва слышно прошептал:

— Это я, мимбренхо. Что прикажет мне Олд Шеттерхэнд?

Значит, это был в самом деле он! Другой человек на моем месте, пожалуй, испытал бы иные чувства; я же внутренне обрадовался, что мальчишка проявил не только смелость, но и сообразительность и достаточно хитрости, то есть те самые качества, которые понадобятся ему, если позднее он пожелает стать великим воином. Он очень хотел заслужить себе имя; он верно рассчитал, что рядом со мной добьется этого раньше, чем где-либо в другом месте; ну, если уж он обладает необходимыми качествами в достаточной мере, то его желание очень скоро осуществится.

Прежде чем ответить ему, я несколько мгновений прислушивался, не заметил ли его часовой, не проснулся ли кто из спящих; ничего подобного я не обнаружил и тогда, повернув к нему свое лицо, очень тихо прошептал:

— Лошади у тебя?

— Да, — ответил он едва слышно.

— А где мои вещи?

— Я все спрятал.

— Ты хорошо их укрыл?

— В стороне от асиенды, в скалах, где не видно следов.

— Ты поступил умно. Как ты добрался сюда?

— Я увидел, что Олд Шеттерхэнд попал в плен, потому что хотел спасти меня. Я предположил, что меня будут искать, и при этом наткнутся на лошадей. Я хотел увести врагов от них, а потому помчался прочь, вверх из долины, а потом по равнине, пока не добрался до скал, где юма должны были потерять мои следы. В моем племени известна быстрота моих ног; ни один юма не смог бы меня догнать; они были далеко позади меня, так что я их не видел, да и они не могли меня заметить. Когда моих следов не стало видно, я сделал крюк, чтобы обойти их, и снова вернулся в долину, где перед этим лежал в засаде. Я видел, как юма вернулись с пустыми руками, и продолжал наблюдать за ними. Когда я увидел, что они выступили в поход, я забрал лошадей и поехал за юма, чтобы спасти Олд Шеттерхэнда. Я охотно отдал бы для этого свою жизнь, потому что его схватили из-за меня.

— Ты многое уже сделал, и я вижу, что ты осторожен и достаточно умен, чтобы действовать самостоятельно. Думаю, что с твоей помощью я скоро стану свободным.

— Скоро? А почему не сейчас же? Со мною не только мой, но и твой нож, я моментально перережу твои путы.

— Этого ты не сделаешь, так как сразу же и ты сам можешь попасть в плен. Ты же должен оставаться свободным.

— Но Олд Шеттерхэнд видит, что все кругом спят и только один страж бодрствует! Однако похоже, что он ослеп, так как не замечает меня.

— А теперь ты подумай, что произойдет, прежде чем мне удастся встать с земли. Ты должен будешь сначала разрезать ремни, которыми на ночь опутали мои тело, а это займет добрый час, потому что мы должны быть осторожными и действовать очень медленно. Потом я должен выпутаться из одеяла, что может быть выполнено за половину указанного времени. Если и это удастся, то придется еще освобождать от ремней руки и ноги. Нечего и думать о прыжке в сторону.