После того как пеоны под нашим наблюдением отвели наших лошадей в загон, а мы сами обосновались в доме, из предосторожности надо было спросить хозяина, есть ли кто-нибудь еще на ферме, кроме его семьи и работников. Ответ последовал не самый утешительный:

— Час назад прибыл врач с одной больной, которую он сопровождает в Форт-Уоллес.

— Откуда они прибыли? — поинтересовался я.

— Из Канзас-Сити. У нее какая-то неизлечимая болезнь, и она едет обратно к своим родственникам.

— Старая или молодая?

— Я этого не смог разглядеть. У нее что-то вроде рака, обезображено все лицо, она все время куталась в одеяло. У них две верховые лошади и одна вьючная.

— Есть провожатые?

— Нет.

— Тогда этот врач либо очень смелый, либо очень неосторожный человек. И я сочувствую даме, которой пришлось совершить такое большое и нелегкое путешествие в седле. Ведь сюда можно добраться и по-другому.

— Я тоже сказал это врачу, но он ответил мне совершенно справедливо, что из-за того, что болезнь производит на всех неприятное впечатление, им приходится путешествовать по пустынным местам.

— Да, против этого трудно что-либо возразить. Когда они хотят отправиться отсюда?

— Завтра утром. Они оба очень устали, быстро поели и попросили отпустить их во флигель, чтобы поспать. Их лошади стоят на заднем дворе.

Присутствие больной леди нас не особенно обеспокоило, лишь возбудило сочувствие. У нас не было никаких причин подозревать тут что-нибудь неладное. Если они еще не уснули, я мог бы пойти с ними познакомиться, но мне не очень хотелось этого.

Перед домом не было никаких скамеек, и мы сразу пошли в комнату, где для нас был приготовлен весьма приличный стол. Хозяин, его жена и дети подсели к нам, и, пока мы ели, завязалась беседа, которую обычно называют «разговором у костра». Вождь осэджей сел между Виннету и мною уже как свободный человек: мы сняли с него ремни. Он был нам очень признателен за это, справедливо расценив снятие ремней как доказательство нашего доверия к нему. Я был убежден, что мы не раскаемся в совершенном, хотя Тресков, к слову сказать, был с нами не согласен.

Когда стало темнеть, зажгли одну большую лампу, которая осветила всю комнату. И как всегда бывает, уютный свет лампы сделал атмосферу непринужденной, разговор становился все более и более оживленным. Было много рассказов о разных приключениях, которые не смог бы выдумать писатель и с самой богатой фантазией. Всех веселил Дик Хаммердал. Правда, фермер и его семья очень расстраивались из-за того, что Виннету ответил решительным отказом на все их настойчивые просьбы поведать что-нибудь из своей богатой приключениями жизни. Даже в узком кругу друзей вождь апачей никогда не вступал в пустые разговоры, тем более в роли рассказчика. Он был человеком дела. Даром красноречия он был наделен, и притом отменно, но пользовался им только тогда, когда в этом была надобность. Но уж если он начинал говорить, то его образная, убедительная речь напоминала разыгравшуюся бурю, которая увлекала любого.

Много интересного рассказывал и Харбор. Он много ездил по Штатам, попадал в разные переделки, но в конце концов составил состояние удачной и, я особенно хочу подчеркнуть, честной торговлей. После чего он покончил с кочевой жизнью и после нескольких попыток где-нибудь обосноваться, обустроился наконец два года назад здесь, на Соломоне.

Что мне больше всего в нем понравилось, так это светлая и крепкая вера, никогда не покидавшая его. Кроме того, меня обрадовало то, что он не придерживался распространенных здесь взглядов на индейцев. Он приводил в пример многих краснокожих, характер и образ жизни которых мог послужить примером любому белому. И когда Тресков возразил ему и сказал, что индейцы не поддаются влиянию цивилизации и христианства, то Харбор помрачнел и задал полицейскому весьма серьезный вопрос:

— Что вы, собственно говоря, подразумеваете под цивилизацией и христианством? Если же вы и то и другое так хорошо знаете, то скажите мне, что они принесли краснокожим! «По плодам их узнаете их», — написано в Священном Писании. Покажите-ка мне, пожалуйста, эти плоды, которые получили индейцы от таких цивилизованных и христианизованных белых дарителей! Подите прочь с этой цивилизацией, которая питается только грабежом земли и купается в крови! Подите прочь с таким христианством! Мы тут не будем говорить только о краснокожих. Загляните в любую часть света, как бы она ни называлась! Разве повсюду там цивилизованнейшие из цивилизованных, называющие себя христианами, но таковыми не являющиеся, не совершают постоянно кражи, беспримерное ограбление стран, в ходе которого рушатся империи, уничтожаются нации, миллионы и миллионы людей лишаются своих исконных прав? Если вы добрый человек, а вы, разумеется, хотите им быть, то вы не должны судить с точки зрения завоевателей; вы должны учитывать мнения и чувства побежденных, угнетенных, порабощенных. «Я принес вам мир; я оставлю вам свой мир!» — сказал Спаситель. Несите этот мир как подлинный христианин во все страны и всем народам! Повторяю еще раз: не говорите мне о вашей цивилизации и вашем христианстве, пока ради презренной выгоды еще проливают сталью и железом, порохом и свинцом хоть каплю человеческой крови!

Харбор откинулся на спинку стула и замолчал. Никто ему или не смел, или не хотел возражать. Первый, кто нарушил тишину, был Виннету, Самый сдержанный и непроницаемый, он схватил руку фермера, крепко пожал ее и сказал:

— Мой белый брат говорил так, как будто он читал в моей душе. Из какого источника черпает он эти мысли и эти чувства? Скажи мне!

— Этот источник в сердце не белого, а индейца, который стал священником и распространителем истинного христианства. Ни один белый проповедник не может с ним сравниться. Я встретил его в первый раз по ту сторону Моголлонских гор на Рио-Пуэрко. Я попал в плен к навахам[546], которые приготовили меня к мучительной смерти. Но когда появился он и произнес речь, меня тут же освободили. И телом, и духом это был настоящий Голиаф. Физически, кстати, он был настолько силен, что не боялся идти один на один с гризли.

— Уфф! Это не кто иной, как Иквеципа!

— Нет. Вождь апачей ошибается. Навахи называли его Сикис-Сас.

— Это одно и то же имя. Он был моки. И эти оба имени на разных языках значат одно: Большой Друг. Белые в Нью-Мексико и люди, которые говорят по-испански, называют его падре Дитерико.

— Да, точно, именно так! Виннету, выходит, тоже его знает?

— Я видел его и слышал, как он говорит, еще маленьким мальчиком. Его душа принадлежала доброму и великому Маниту, сердце — всем, кого обижают и унижают, а рука — любому, белому или краснокожему, кто попадает в опасность и кому нужна помощь. Он стал христианином и крестил двух своих сестер. Великий Маниту сделал их очень красивыми, и много воинов отдали свои жизни, добиваясь их любви, но тщетно. Старшую звали Техуа — Солнце, а младшую Токбела — Небо. Однажды они со своим братом исчезли — никто не знает, куда, и никто их больше не видел.

— Ни один человек? — спросил Харбор.

— Никто! — ответил Виннету. — С Солнцем и Небом краснокожие воины потеряли всякие надежды, а в Иквеципе пропал такой проповедник христианства, какого не было никогда от одного моря до другого. Он был друг и брат, верный советник моего отца Инчу-Чуны. Он много бы отдал, даже свою жизнь, чтобы узнать, какой несчастный случай унес всех троих, потому что только беда могла быть причиной того, что они исчезли и больше не вернулись.

Фермер прислушивался к каждому слову Виннету с необычайным вниманием. Потом спросил:

— Если бывший вождь апачей готов был принести такую большую жертву, способен ли на это нынешний?

— Я готов пойти на все ради чести моего отца, душа которого принадлежала Большому Другу.

— Счастливый и удивительный случай привел вас сегодня ко мне. Я могу вам кое-что о нем сообщить.

При этих словах Виннету, образец выдержки и спокойствия, распрямился весь, как туго сжатая пружина, вскочил со стула и вскрикнул: