— А разве вам не хватило бы его одного?

— Нет, мне нужны были они все, ты скоро поймешь почему.

— И ты всех их заполучил?

— Да.

Он опустил голову и с отчаянием в голосе сказал:

— Увы, все мои надежды погибли! Даже если бы мне и удалось отсюда бежать, я не смог бы спасти Вупа-Умуги и его воинов.

— Да, это так. Во-первых, ты не знаешь, где его искать, а во-вторых, Нале Масиуф помочь тебе ничем не сможет.

— Как вы поступили с ним и его воинами?

— Я, конечно, мог бы тебя обмануть, потому что никакой необходимости в том, чтобы я тебе это говорил, нет. Однако я не стану от тебя это утаивать. Они вернулись к своим вигвамам.

— Уфф! Так ты был настолько добр, что вернул им свободу?

— Нет, до такой степени добрым я не был. Признайся, что подобная доброта была бы самой большой глупостью, которую я мог бы совершить.

— Почему?

— Я бы взял с этих людей обещание тотчас же повернуть своих лошадей и ехать домой.

— Они бы его дали.

— Но не сдержали бы!

— Ты им не веришь?

— Я не верю ни одному команчу!

— И мне тоже?

— Пожалуй, только к тебе я могу испытывать хотя бы какое-то подобие доверия, потому что ты знаешь о добром большом Маниту и веришь, что он наказывает за неправду и предательство.

— Как же так — ты не дал им свободу, но говоришь, что они вернулись домой?

— Как пленные!

— Чьи?

— Белых драгун. Они отправились обратно и взяли команчей с собой.

— Связанных?

— Да.

— Но они их убьют!

— Нет. Их капитан дал мне слово сохранить команчам жизнь.

— Он его сдержит?

— Да, и я в этом нисколько не сомневаюсь.

— Но их, по крайней мере, ограбят!

— Ограбят? Но что ты понимаешь под этим словом? Разве не вправе победитель распоряжаться по своему усмотрению имуществом побежденного?

— Даже у христиан?

— Даже у нас, потому что вы нас вынудили поступать с вами так же, как вы поступаете с нами. Вы, как коршуны, лишаете нас не только всего имущества, но и жизни. И если мы вам дарим жизнь, то вы должны знать, что это столь великая милость, что большего вы от нас требовать просто не имеете права.

— Так, значит, белые солдаты заберут у команчей все, что у них есть?

— Не знаю, все ли, но оружие и лошадей точно.

— И как же команчи будут обходиться без лошадей и оружия?

— Это уже их забота. Вы сами выкопали топор войны; ничего подобного не произошло бы, если бы у вас не было коней и оружия. Конфискуя их у вас, мы не совершаем никакого грабежа, потому что это наша законная добыча, и одновременно мы заботимся о том, чтобы вы не были в состоянии тотчас же снова нарушить мир.

— Значит, Вупа-Умуги и его воинов вы тоже лишите лошадей и оружия?

— Вполне возможно.

— Уфф! Это плохо!

— Да, для вас это плохо, но вы ничего иного и не заслужили. Подумай о себе! Тот, кто курил с тобой трубку мира и обещал тебе не приходить в твой вигвам с оружием в руках, а потом вдруг является в него с большой шайкой, чтобы отобрать у тебя вигвам, а заодно и жизнь, заслуживает гораздо большего, чем просто лишение его мустанга и оружия. Я думаю, ты согласишься с этим.

Тяжело вздохнув, он согласился:

— Тогда ты возьмешь мое ружье и моего коня!

— Нет, вот этого я как раз и не сделаю. Ты мне симпатичен. Вот почему, несмотря на всю твою сегодняшнюю враждебность ко мне, я не перестану считать тебя своим другом. Ты сохранишь то, что имеешь. И в отношении Вупа-Умуги и его индейцев я постараюсь сделать так, чтобы с ними тоже обошлись хорошо. Но в конце концов это будет зависеть прежде всего от того, как они сами поведут себя по отношению к нам.

— А как они должны себя повести? Они воины и будут защищаться.

— Как раз это было бы крайне нежелательно. Как только с нашей стороны прольется кровь, чего мы, естественно, не хотим, они уже не смогут больше рассчитывать на дружеское к себе отношение. Я все же надеюсь, что мне удастся убедить вождя в том, что сопротивление бессмысленно. Надеюсь, что он с большим пониманием отнесется к моим аргументам, чем ты.

— Чем я? — уязвлённо переспросил он.

— Да. Я хотел максимально облегчить твое пребывание в плену, взамен потребовав от тебя лишь обещания, что ты не сбежишь. Ты отказал мне в этом, потому что не понял, что твое бегство в лучшем случае будет для вас бесполезно, а скорее всего принесет прямой вред. То есть ты сам вынудил меня быть с тобой суровым.

— Я не дал обещания, потому что я еще не знал тогда того, что знаю теперь.

— Значит, ты понял, что вашим воинам никто не в силах помочь?

— Да.

— Выходит, еще есть время дать обещание.

— И я его даю.

— Хорошо! Однако подумай также о том, что своим поведением ты можешь принести пользу или навредить не только себе, но и всем людям своего племени. Все, что ты совершишь — плохое или хорошее, — зачтется также и всем им. Если ты не сдержишь своего слова, наказанию будешь подвергнут не только ты, но и твои соплеменники!

— Я его не нарушу!

— Но что будет порукой твоему слову?

Он посмотрел на меня вопросительно, и тогда я пояснил:

— Я могу положиться на слово, данное христианином, но на обещание краснокожего — нет.

— Но ты же веришь Виннету?

— Да, во всем, но он — исключение, к тому же я знаю, что в душе он чувствует себя христианином.

— Если ты возьмешь у краснокожего воина в качестве залога его амулет, то он должен будет сдержать данное им слово.

— Не забывай, что я тебя знаю очень хорошо, и мне известно, что ты не веришь в силу амулетов.

— Тогда я выкурю с тобой трубку клятвы!

— Нет, и это не может для меня служить гарантией верности твоих слов. Ты уже курил трубку со мной и Кровавым Лисом, но это отнюдь не помешало тебе нарушить собственную клятву.

Тут он опустил глаза и сказал еле слышно, с горечью:

— Наказание, которое наложил на меня Олд Шеттерхэнд, очень тяжело: оно не столь сильно язвит мое тело, но наполняет болью мою душу.

Я внимательно посмотрел на него. Искренне говорит молодой вождь или опять лукавит? И то и другое вероятно в равной степени. Но я решил дать ему аванс доверия.

— Если я тебя правильно понял, несмотря на все случившееся, я все еще могу считать тебя своим другом и братом. Поэтому я решил отступить от своих обычных правил, предписывающих мне быть осторожным с индейцами, и оказать тебе доверие. Но я хочу, чтобы ты знал: в моем сердце поселится очень, я подчеркиваю, очень большая печаль, если мне и на этот раз придется признать, что я обманулся в тебе. Спрашиваю тебя поэтому еще раз: ты не убежишь, если я тебя освобожу?

— Нет!

— Не покинешь оазис без моего разрешения?

— Нет.

— Я не хочу допустить также и того, чтобы ты пытался пробраться через кактусы к своим команчам, чтобы поговорить с ними.

— Я не сделаю этого. Даже если они придут сюда, я буду молчать, пока не получу твоего разрешения.

— Тогда дай мне руку, как это делают настоящие мужчины и благородные воины, которые презирают выгоду, получаемую от лжи.

— Вот моя рука! Ты можешь мне верить. Если я протягиваю тебе свою руку, значит, отдаю под твою власть всего себя!

При этом он посмотрел мне прямо в глаза, и взгляд его был таков, что я уже не сомневался: на этот раз он меня не обманет. Но чтобы на всякий случай отвести его месть от негра, спросил:

— Ты зол на Боба?

— Очень.

— И будешь мстить?

— Нет. Слишком много чести для черного, если ему будет мстить краснокожий воин. Этот негр не ведал, что творит. Он не имел понятия, что посягает на достоинство вождя, когда взваливал мне на спину эти колья.

— Сейчас я тебя от них избавлю.

И я сделал это. Он размял свои затекшие ноги и руки и вышел со мной вместе из дома. Во дворе поили лошадей на ночь. Мамаша Санна принесла нам поесть. Поужинав, мы сразу же легли спать. На следующий день нам предстояло подняться с первыми лучами солнца. Большой Шиба улегся между мной и Верной Рукой, хотя мы ему этого и не предлагали. Он хотел быть на виду и таким образом доказать, что держит свое слово.