Увлеченный открывающимися перспективами, я прошел еще немного вперед и тут увидел на земле отпечаток босой ноги — судя по его размеру, женской или детской. След казался совсем свежим. Быть преждевременно обнаруженным не входило в мои планы, и я повернулся, собираясь тихо удалиться тем же путем, каким пришел. Но в этот миг в кустах послышался шорох и передо мной возникло удивительное существо.
Это была женщина, старая женщина. Я уже протянул руку, чтобы схватить ее за горло и оглушить — в сложившейся обстановке не приходилось думать о рыцарском обращении с дамой. Но странное выражение ее глаз удержало меня, и мы застыли, напряженно разглядывая друг друга.
Высокая, худая, плечистая, она была одета в мешковатое и выцветшее синее платье; с непокрытой головы свисали спутанные космы серых волос. Несмотря на густой загар, черты ее лица показались мне не вполне индейскими, а скорее соответствовали бы представительнице кавказской расы[442]. Встретив эту женщину где-нибудь в иных краях, я бы, вероятно, и не подумал, что она может принадлежать к какому-либо из краснокожих племен. Более того, она явно напоминала мне кого-то, кого я видел совсем недавно! Это изможденное, испуганное лицо… А глаза, что за глаза! Мне был хорошо знаком такой взгляд — настойчивый, горящий, одновременно дикий и несчастный, я не раз наблюдал его в больницах для умалишенных. Да, передо мной стояла сумасшедшая, в этом не было никаких сомнений.
Прошло несколько томительных секунд. Наконец выражение ее лица смягчилось, и на бледных губах мелькнуло подобие улыбки. Бронзового оттенка палец, тощий, как у скелета, согнулся и поманил меня; я услышал тихий голос:
— Иди сюда, иди скорее! Мне надо спросить тебя.
Она говорила на языке команчей. Я подошел к ней вплотную.
— Ты бледнолицый?
— Да, — ответил я. — А кто ты?
— Я Тибо-вете-Элен, — шепнула безумная.
«Вете» на языке команчей означает женщина; но что такое «Тибо» и «Элен», я не представлял даже приблизительно. Эти слова не встречались ни в одном из известных мне индейских диалектов.
— У тебя есть муж? — спросил я.
— Да. Его зовут Тибо-така.
Опять это непонятное «Тибо»! «Така» значит просто «мужчина».
— А где он сейчас? — продолжал я, видя, что она отвечает охотно и как будто не боится меня.
Тут женщина приблизила губы к моему уху и еле слышно произнесла:
— Он ловит Кровавого Лиса там, в пустыне. Он — шаман нашего племени.
Проговорив это — а ни одна индеанка в здравом уме не стала бы сообщать такие сведения какому-то неведомому бледнолицему, — она вцепилась в мой рукав и, пытливо глядя мае в глаза, спросила:
— Ты знаешь моего брата Деррика?
О Господи, что еще за Деррик? Имя, конечно, искажено, но все же оно явно европейского происхождения. Но почему брат этой несчастной, индеец, зовется христианским именем? Нет, видимо, «Деррик» — не имя, а какое-то неизвестное мне понятие.
Я покачал головой.
— Нет, я его не знаю.
— Ты — бледнолицый, а ничего не знаешь о нем? — изумилась женщина. — Ну вспомни же! Ты должен его знать! О, вспомни, вспомни! Смотри…
Сломив тонкую веточку с куста, она свернула ее, переплетя концы; получился маленький обруч, который она возложила себе на голову со словами:
— Это мой myrtle wreath![443] Он нравится тебе? Скажи, он тебе нравится?
Ну, уж это не лезло решительно ни в какие ворота! С чего бы женщине из племени команчей употреблять английские выражения? И откуда ей знать о свадебных миртовых веночках? Я схватил ее за руку и спросил:
— Может быть, ты белая? Ответь!
Женщина захихикала, и в этом смехе неописуемым образом сочетались отчаяние и самодовольство.
— Ты принимаешь меня за белую, потому что я так прекрасна? — бормотала она. — О да, я прекрасна и ношу на голове чудесный венок. Но не смотри мне в глаза, а то тебя сожжет тоска, сжигающая меня. Ты знаешь моего брата Деррика? А хочешь, я покажу тебе вигвам, где я живу?
— Да, покажи мне его, — с трудом выговорил я.
— Идем, но держись у края долины. Если кто-нибудь увидит тебя, ты умрешь. Наши воины убивают всех бледнолицых. Но я рада, что встретила тебя, я не скажу никому ни слова, потому что ты сделаешь то, о чем я прошу.
— Конечно, сделаю. Чего ты хочешь?
Она сняла с головы свернутый кольцом прутик, протянула его мне и потребовала:
— Когда встретишь моего брата Деррика, отдай ему этот myrtle wreath. Ты запомнишь?
— Запомню и сделаю, — ответил я, принимая «миртовый венок». — Но где он, твой брат?
— Да… кажется, он в… я не знаю… я забыла. Но ты найдешь его, правда?
— Найду, — заверил я, надеясь хоть немного порадовать эту несчастную. — А что мне ему сказать?
— Ты скажешь ему… скажешь, что… Нет, говорить ничего не надо. Когда он увидит myrtle wreath, он сам все поймет. А теперь гляди. Видишь — вон там, во втором ряду — вигвам, расписанный знаками шаманского могущества?
— Да, вижу.
— В этой палатке живет Тибо-така. А я его жена, и меня зовут Тибо-вете-Элен. Не забудь!
— Я не забуду. А кто живет в большой палатке со столбами перед входом?
— Наш вождь Вупа-Умуги.
— Но ведь он в отъезде. Кто же сейчас там, внутри?
— Его жена и дочери, больше никого.
— А почему вон ту палатку, самую дальнюю, охраняют два воина?
— Там живет чернокожий, — объяснила женщина. — Его убьют, когда поймают его господина, Кровавого Лиса.
— О, вот как! Ну а пока стерегут, чтобы он не сбежал?
— Да, да! — с важностью подтвердила Тибо-вете-Элен. — Стерегут воины… днем и ночью.
— И много здесь таких воинов? — словно невзначай поинтересовался я.
— Нет, сейчас только эти двое. Большой отряд ушел в пустыню вместе с вождем, а другие поехали на охоту в прерию. Они вернутся завтра, а может быть, через день. Но ты не потеряешь мой myrtle wreath, ты будешь бережно обращаться с ним?
— Не беспокойся, я держу его крепко и не потеряю.
— И отдашь его Деррику, да?
— Как только найду твоего брата.
— Ты обязательно найдешь его… — Она запнулась и опустила глаза, словно отыскивая что-то в своей больной памяти, потом продолжала: — И передай ему… передай ему еще одну вещь, ладно?
— Конечно, передам… — начал я, но тут женщина внезапно обвила руками мою шею и поцеловала меня так стремительно, что я не успел бы ее оттолкнуть, даже если бы и решился на подобную жестокость.
— А теперь мне надо идти, — произнесла она, отпрянув. — Иди и ты, но смотри, не рассказывай никому о нашей встрече. И не бойся — от меня никто ни о чем не узнает.
— Ты будешь молчать?
— Да, я клянусь! А ты?
— Буду, если ты действительно этого хочешь, — ответил я.
— Не говори никому, ни одному человеку, кроме моего Вава-Деррика![444] Только он должен знать, и никто другой. Обещай мне и дай на том руку!
Я протянул руку; простившись со мной порывистым рукопожатием, женщина повернулась и побежала вниз, но через несколько шагов оглянулась и, приложив палец к губам, повторила:
— Помни — ни одному человеку! И не потеряй мой myrtle wreath!
Она исчезла в кустах, а я, позабыв об осторожности, еще целую минуту стоял на открытом склоне. Мысли кружились в голове беспорядочным вихрем. Кто эта женщина — индеанка или белая? Но как она может быть белой? Конечно, она безумна, и все же ее слова, да и весь облик произвели на меня глубокое впечатление; я чувствовал, что здесь кроется какая-то трагедия. Однако решать загадку у меня не было времени, да и сомнительно, чтобы я сейчас сумел это сделать.
Слишком много здесь неясного. Во всяком случае, Вава-Деррик, похоже, существует не только в ее воображении. Но где его искать и кто он? Индеец, команч? Об этом как будто свидетельствует слово «вава», но почему Деррик? А при чем здесь миртовый венок? Неужели он был на ней в ту самую минуту, когда она потеряла разум? Если так, то это действительно белая женщина.