В течение всего этого времени хомры под охраной военных оставались во дворе. Теперь с ног пленников сняли веревки, и их провели в импровизированный зал суда. Раненого тоже внесли и положили на пол возле его товарищей. Позади них был выставлен конвой из нескольких хавасов[1336].

Хомры не стали приветствовать мидура, и причиной тому было отнюдь не смущение. Дело в том, что свободные арабы считают себя выше и привилегированнее местных арабов, а тем более египтян, которых они называют «рабами паши». Должно быть, шейх думал, что он, по крайней мере, равен по положению мидуру, и хотел произвести на того впечатление своим высокомерием. Он не стал дожидаться, пока к нему обратятся, а раздраженно закричал на судью:

— Мы были обманом схвачены и связаны. Это произошло, потому что нас было слишком мало. Но теперь мы находимся в месте, где можем ожидать справедливости. Мы, свободные хомр-арабы, и никто не вправе распоряжаться нами. Почему же нас до сих пор не развязали и не отпустили на свободу? Я сообщу хедиву, как ваши слуги обращаются с бени-араб!

Эта речь произвела совершенно противоположный эффект, чем ожидал шейх. Брови мидура сдвинулись, и он отвечал спокойным, ледяным тоном, который бывает подчас опаснее гневного крика:

— Что ты сказал, пес? Ты, кажется, назвал себя свободным? И ты собираешься жаловаться на меня паше? Если ты не понимаешь, что ты грязный червь по сравнению со мной, то я докажу тебе это. Вы все вошли сюда, ни на дюйм не склонив передо мной своих голов. До сих пор ни один офицер или эфенди не забывал поприветствовать меня, а вы, вонючие гиены, доставленные ко мне в качестве преступников, осмеливаетесь на такую дерзость? Придется мне немного обучить вас хорошим манерам и показать, как низко следует кланяться мидуру. Бросьте их ниц и дайте каждому по двадцать ударов, а шейх, как самый почетный мой гость, получит сорок.

Один из солдат тут же втащил деревянное приспособление, похожее на скамью, у которой с одной стороны отсутствовали ножки. Его положили на пол таким образом, чтобы две оставшиеся ножки торчали вверх. Потом хавасы схватили одного из хомров, сняли с него башмаки, положили его спиной на скамью и крепко привязали к ней ремнями. Ноги его задрали кверху и привязали к обеим ножкам, после чего один хавас взял толстую палку и отвесил несчастному по десять сильных ударов на каждую пятку. Сначала хомр пытался вырваться, потом стиснул зубы, чтобы не закричать, но после того, как кожа на ногах лопнула, он запричитал. Когда его отвязали, он не смог встать и остался сидеть на полу, издавая жалобные стоны.

Той же участи подвергались все его товарищи, исключая раненого, которого мидур пощадил, сказав:

— Этот лежал передо мной на земле, потому что его рана не позволяет подняться на ноги. Но я освещу его своей милостью и буду считать, что он распростерся передо мной из смирения. Все остальные негодяи, надеюсь, поняли, что я не позволю безнаказанно оскорблять себя и угрожать донести на меня паше. Теперь пусть шейх скажет, знает ли он эфенди, который сидит здесь, рядом со мной.

Шейх, который во время наказания вел себя еще более постыдно, чем его подчиненные, крича и плача громче всех, сейчас снова состроил высокомерную гримасу и не ответил на вопрос. Тогда мидур пригрозил:

— Лучше не упрямься, потому что я сумею открыть тебе рот. За каждый вопрос, на который кто-нибудь из вас откажется мне ответить, я буду добавлять тебе еще по двадцать ударов. Теперь говори, знаешь ли ты этого эфенди?

— Да, я его знаю, — поспешно выкрикнул шейх, узнавший на своей шкуре, что мидур не расположен шутить.

— Признаешь ли ты, что вы хотели напасть на него и убить?

— Никогда. Тот, кто утверждает это, лжец.

— Я сам утверждаю это, и за то, что ты назвал меня лжецом, твое наказание будет увеличено. Продолжим: знаешь ли ты разбойника по имени Абуль-моут?

— Нет.

— А у меня имеются сведения, что прошлой ночью ты с ним говорил.

— Это неправда!

— Пока ты сидел у костра, этот эфенди подкрался к гуму и подслушал разговор разбойников. Позже он видел, как ты пошел к Абуль-моуту и как привел гум. Это подтвердили и все джелаби. Ты собираешься упорствовать в своей лжи?

— Это был не я, они обознались!

— Я вижу, что ты закоренелый лгун. Ты, наверное, слышал, что меня называют Абу Хамса Мийа, Отец Пятисот? Тех, кто осмеливается преступить закон, я обычно приговариваю к пятистам палочным ударам. Но ты своей ложью оскорбляешь меня, так как тем самым ты пытаешься выставить меня легковерным человеком, которого Аллах обделил умом; поэтому для тебя я стану Абу Ситта Мийа, Отцом Шестисот. Выбросьте его во двор и дайте ему шестьсот ударов по спине! — приказал он солдатам.

— Не делай этого! — воскликнул шейх. — Шестьсот ударов не сможет выдержать ни один человек, ты убьешь меня! Вспомни о кровной мести! Воины моего племени смоют мой позор твоей кровью!

— Тогда пусть они сперва узнают, что я могу быть и Абу Саба Мийа, Отцом Семисот. Итак, дайте ему семьсот ударов, и за каждое слово, которое он произнесет, прибавляйте еще по сотне!

Это было сказано таким решительным тоном, что шейх не осмелился больше возражать. Солдаты вытащили его во двор, и вскоре оттуда послышались его громкие крики.

— Вы слышите это? — обратился мидур к хомрам. — Если он выживет, пусть идет к паше и жалуется на меня. Я сумею позаботиться о том, чтобы в моих владениях каждый честный человек мог безбоязненно следовать своим путем. А людей вроде вас я считаю хищниками, которых следует стрелять для общей пользы. Тому же, кто посмеет лгать и угрожать мне, моя плетка покажет, что я могу сменить свое имя и на Абу Алф, Отец Тысячи. А теперь ответь ты мне, — он указал на хомра, сидевшего на корточках ближе всех к нему, — собирались ли вы убить этого эфенди.

— Да, — испуганно сказал тот.

— А ты тоже признаешь это? — спросил он другого.

— Да, — отвечал и этот.

Остальные тоже сознались в своем преступлении, понимая, что ложью они только ухудшат свое положение. Больше всего им хотелось сейчас наброситься на мидура, и, несмотря на все усилия, они не могли полностью скрыть владевшую ими ярость.

— Вы признали свою вину, и я хотел бы быть вам милосердным судьей. Но вы сделали это не из раскаяния, а из страха, и на ваших лицах я читаю ненависть и жажду мести. Вы получите не больше и не меньше, чем предписывает данное мне прозвище. Пятьсот палок будет достаточно, чтобы убедить вас, что убийство человека, который доверчиво отдал себя под вашу защиту, идет вразрез с законами Пророка и его святых последователей. Пощажен сегодня будет только этот раненый. Пусть он лежит в сиджне[1337], пока не заживет его нога, затем, если он не умрет, над ним будет исполнен тот же приговор, Суд окончен. Я говорил по праву и справедливо. Аллах хранит тех, кто следует его законам, но преступников исцелит его гнев!

Мидур поднялся в знак того, что заседание суда закончено, и офицеры сделали то же самое. Попрощавшись с глубокими поклонами, они удалились, и тогда судья распорядился, чтобы хомров перенесли во двор, и разрешил джелаби присутствовать при экзекуции. Вновь оставшись наедине со Шварцем, мидур спросил:

— Итак, справедливость восторжествовала. В твоей стране это произошло бы так же быстро?

— Приговор был бы вынесен позднее, так как у нас дело расследовали бы более подробно.

— А что бы это дало? Ведь нет сомнения в том, что хомры виновны?

— Разумеется.

— Ну, значит, я пришел к тому же результату, но гораздо быстрее. Какое наказание они получили бы согласно вашим законам?

— Многолетнее тюремное заключение.

— Мое наказание намного короче, так же как и мой суд. Виновные получают свои палки, а затем могут отправляться на все четыре стороны.

— На мой взгляд, для многих бандитов это наказание чрезвычайно мягкое, если, конечно, они выдержат удары.