— Твой спутник — странный паренек, — сказал смотритель и улыбнулся.

— Бравый мужчина, верный, ловкий и ничего не боится, — ответил я. — Он и впрямь не испугается углежога. Это он и хотел тебе сказать, только выражался в своей обычной манере. Он — житель пустыни, а эти люди любят так изъясняться. Гляну-ка я сейчас на портного. Может быть, он уже управился с моим костюмом.

— А мне надо указать людям, какую работу выполнять. Извини меня, эфенди.

Мы покинули домик. В тот момент, когда я хотел заглянуть в другую лачугу, я услышал за дверью перебранку. Дверь распахнулась, и спорщики буквально налетели на меня; это были двое мужчин, один из которых — Халеф, державший в одной руке мои брюки, а в другой — портного. Стоя спиной к улице, Халеф тащил портного за собой и даже не видел, на кого налетел. Повернувшись после неожиданного столкновения вполоборота, он прикрикнул на меня:

— Глаз, что ли, нет, дурак?!

— Конечно, есть глаза, Халеф, — ответил я.

Он, наконец, обернулся и, увидев меня, сказал:

— Ах, сиди, я как раз хотел идти к тебе!

Он пребывал в страшном гневе. Подтащив бедного малого на шаг ближе, он протянул мне брюки и спросил меня:

— Сиди, сколько ты заплатил за эти брюки?

— Сто тридцать пиастров.

— Тогда ты сглупил, так сглупил, что я жалею об этом!

— Почему?

— Потому что ты заплатил сто тридцать пиастров за то, что должно быть брюками, но не является ими!

— Как это так?

— Это мешок, обычный мешок, в котором можно хранить все что угодно: горох, кукурузу, картофель и, если изволишь, даже ящериц и лягушек. Ты в это не веришь?

Он глянул на меня так свирепо, что даже я мог бы испугаться. Однако я спокойно ответил:

— Как ты решился назвать мои брюки мешком?

— Как я решился? Смотри!

Он сунул кулак в разорванную прежде штанину, но не мог вытащить его наружу. Бравый портной чересчур расстарался и, взявшись чинить прореху, залатал штанину.

— Ты видишь? Видишь подвох и сокрушение? — крикнул мне Халеф.

— Разумеется.

— Сунь-ка ногу в штанину!

— Пожалуй, я без этого обойдусь.

— Но тебе же хочется сунуть ногу туда, тебе надо сунуть ногу туда, это же брюки, из которых теперь получился жалкий, убогий мешок. Теперь тебе придется ездить по свету с одной одетой ногой и другой раздетой. Что скажут люди, если увидят тебя, тебя, знаменитого эфенди и эмира! И где ты добудешь здесь, в этой нищей деревне, новые брюки!

— А разве мне нужны другие брюки?

— Конечно, несомненно! Не можешь же ты надеть эти!

— Конечно, я могу их надеть.

— Как же? Их можно надеть только на одну ногу!

— Нет, на обе ноги. Пусть только этот не в меру усердный портной вспорет шов и залатает прореху.

— Шов… вспо… роть! — воскликнул Халеф, оцепенело глядя на меня. Потом он разразился громким смехом и добавил: — Ты прав, сиди. В гневе я просто не подумал об этом… снова вспороть шов, вот что надо!

Боязливое, смущенное лицо портного вновь оживилось, но он все же не так легко отделался, как мог подумать, ведь хаджи опять заорал на него:

— Эй, парень, ты понял, наконец, какую невероятную глупость совершил?! Сперва ты зашиваешь штанину, а потом даже не знаешь, как помочь горю!

— Ох, я знал, но ты не давал мне слово сказать, — защищался бедный плут.

— О Аллах, Аллах, что за люди встречаются! Я тебя совершенно спокойно спрашивал, как исправить эту промашку; я ждал ответа с терпеливостью марабу; ты же стоял, будто верблюда проглотил и горбы его застряли в твоей глотке, и тут я схватил тебя за твой собственный горб, чтобы отвести к эфенди. Так было дело. Ты можешь снова вспороть шов?

— Да, — робко ответил портной.

— И сколько времени это займет?

— Два-три часа.

— О Аллах! Значит, из-за твоей штопки мы будем ждать здесь до вечера? Так не пойдет, мы не можем этого позволить.

— Это продлится недолго, — сказал я, — ведь я помогу ему.

— Как же совместить это с достоинством твоих занятий и с внушительностью твоего облика?

— Очень просто. Я посижу здесь с этим хорошим человеком, который оказался плохим портным. Пока он будет проглаживать другие вещи утюгом и, вероятно, прожжет их, я примусь чинить брюки. Но скажи-ка мне, искусник швейной иглы, ты действительно портной?

Он поскреб у себя за ухом, помялся, помялся и, наконец, выдавил:

— Эфенди, вообще-то нет.

— Так! А чем же ты, собственно, занимаешься?

— Столяр.

— И как ты отважился выдать себя за портного?

— Потому что у меня есть два утюга.

— А от кого ты их получил?

— От своего деда, который, верно, был портным. Это — единственное, что я получил от него в наследство. Теперь вот я купил еще нитку с иглой и при случае поправляю людям одежду, потому что столярной работы не могу сейчас найти. Вот почему я и стал работать здесь, на строительстве дороги.

— Ты, я вижу, мастер на все руки. Значит, ты поправляешь одежду! Пожалуй, ты заодно меняешь ее фасон, как проделал это с моими брюками?

— Нет, эфенди! Это всего лишь недосмотр.

— Итак, у тебя есть два утюга? Ты умеешь гладить?

— Ох, великолепно!

— Ладно, тогда возьмемся за дело. Но ты видишь, что это такое?

Я растянул шов, сработанный им, и показал ему. Он не знал, что я имею в виду, и вопросительно посмотрел на меня.

— Как выглядит этот материал?

— Темно-синий, господин.

— А какого цвета нитки ты подобрал?

— Белые.

— Это же смотрится ужасно. Неужели у тебя нет темных ниток, а может быть, черных?

— Хватает!

— Почему же ты их не взял?

— Белые нитки еще даже прочнее черных, поэтому я подумал, что они лучше будут держать и прореха не разойдется, если тебе снова придется плыть в одежде.

— Ты, как я погляжу, очень предусмотрительный человек. Я позволю себе взять черные нитки. Итак, приступим!

— Помочь тебе, сиди? — спросил Халеф.

— Конечно, ты можешь подержать штаны, пока я делаю стежки.

Лачуга была пуста, так как люди находились сейчас на работе. Вместе с Халефом мы уселись на доску и положили сюда же брюки. Мы получили иголку и нитки; ножницами служили нам наши ножи. Мы начали работу. В годы учебы мне доводилось пришивать себе пуговицы, а то и латать небольшие дыры; я довольно сносно знал разницу между задними стежками и другими видами стежков, поэтому я взялся за это великое дело, уверенный в собственных силах. Тем временем плотник-столяр трудился возле печи, время от времени подбрасывая в нее поленья, словно намеревался зажарить быка. Печные изразцы источали жар, напоминавший мне о прекрасных днях, проведенных в Сахаре. Моя одежда просохла; ее оставалось лишь прогладить.

Искусник сперва взялся за жилет, разложил его на доске и, держа клещами утюг, стал нагревать его на огне. Утюг раскалился докрасна; деревянная ручка сгорела. Юноша переводил взгляд то на утюг, то на меня и наоборот; при этом он весьма красноречиво почесывал затылок.

— Ты что-то хочешь? — спросил я его.

— Один вопрос, господин. Что мне теперь делать?

— Гладить!

— А как?

— Как всегда. Ты же отлично умеешь это делать.

— Гм! Это очень непонятное занятие.

— Почему?

— Если я сейчас примусь гладить, то раскаленным утюгом прожгу жилет. Если подожду, пока утюг остынет, то не прожгу одежду, но ведь и утюг тогда тоже не будет гладить. Ты не можешь дать мне совет? Я слышал, эфенди, что ты много странствовал; может быть, ты видел когда-нибудь, как это делает портной.

— Слушай, у меня самые дурные подозрения насчет твоего дедушки.

— Не надо так, прошу тебя! Мой дедушка — да узрит Аллах его в раю! — был благочестивым мусульманином и бравым подданным падишаха.

— Может быть, но портным он не был.

Теперь искусник поднял и другую руку, чтобы почесать затылок обеими руками. Он являл собой картину комического отчаяния, но, разумеется, так ничего и не ответил.

— Ну, как? Я прав?

— Эфенди, — выдавил он, — откуда ты знаешь об этом?