Мы спешились и получили рубленую кукурузу для лошадей. Я попросил старую тряпку и сделал из нее влажную повязку. Когда я накладывал ее жеребцу, мясник спросил меня, не повредил ли он ногу.

— Да, — ответил я. — У него порез повыше копыта.

— И ты смачиваешь его! Это мало поможет. У меня есть средство получше!

— Какое же?

— Да ты, я вижу, сомневаешься, можно ли мне доверять, а ты любого спроси — меня здесь все знают как коновала. Я знаю одну мазь, которая забирает жар и быстро лечит раны. Попробуешь это средство — не пожалеешь.

— Давай попробуем.

Действительно, подействовало отлично. Раньше я слышал, что в саханах можно найти докторов, дающих сто очков вперед любым дипломированным врачам. Я не пожалел, что доверился такому лекарю. Ри носил мазь три дня, и укол булавки быстро зажил.

Мы с Халефом легли возле лошадей на свежем воздухе. Оско и Омар выбрали дом. Перед рассветом нас разбудил шум: мясники привели нескольких волов, проданных по причине старости или негодности для вязок. О сне, конечно, не могло быть и речи, хотя спали мы всего пару часов.

Животных собирались тут же убить. Мне интересно было посмотреть. Вола за рога привязывали к столбу. Вверху, на поперечной балке стоял забойщик, который колотил топором по черепу несчастное животное до тех пор, пока то в страшной агонии не погибало.

Я попросил разрешения пристрелить приготовленных для заклания быков. В ответ мне рассмеялись. Они не верили, что пули могут повергнуть столь мощных животных. Я доказал им обратное. Первый вол, получивший пулю, какое-то время неподвижно простоял с опущенной головой, только кончик хвоста подергивался. Уставив на меня налитые кровью глаза, он стоял на широко расставленных ногах, уподобившись металлической скульптуре тура, которую я где-то однажды видел.

— Топоры сюда! Топоры и тесаки! Он сейчас убежит!

— Спокойно, — ответил я. — Он вот-вот свалится. Так и случилось. Бык свалился как подкошенный и больше не шевелился. Точно так же я поступил и с остальными. Незавидная это работа — расстреливать беззащитных животных, но меня успокаивало то, что они могли погибнуть хотя бы без мучений, так ничего и не поняв.

Меня удивило, что никто не спрашивает нас, откуда и куда мы направляемся. Наверное, потому, что у меня была копча предводителя. Никто просто не осмелился задавать вопросы.

Перед отъездом мы запаслись пастырмой — сушеными полосками мяса с филейной части вола. Это мясо долго хранится и очень вкусно и полезно. Но когда я заикнулся об оплате, они заявили, что об этом не может быть и речи. Здесь это было не принято, и мы весьма дружелюбно попрощались, хотя встреча была не особенно теплой.

За час мы добрались до Дербенда, а к полудню уже были в Еникеи, на левом берегу Струмицы. Здесь немного отдохнули и поскакали дальше к Текирлыку.

Лошади устали — это и неудивительно, ведь от самого Эдирне они не отдыхали как следует. Мы медленно двигались вперед. Слева была река, а справа — холмы, плавно переходившие в плоскогорье Плачковица-Планина. Халеф слегка приуныл, что с ним случалось довольно редко. Я спросил, в чем дело, и он сказал, что у него болит грудь.

Этому должна была быть какая-то причина. Скорее всего, она крылась во вчерашних событиях: наверное, он ударился обо что-то, когда падал с голубятни. Я решил сократить сегодняшний отрезок пути.

Приехав в Текирлык, я спросил постоялый двор. Мне указали на двор, внешне не очень-то гостеприимный. Но тем не менее мы спешились, оставив лошадей под присмотром Омара, и вошли внутрь. Тут нашим взорам предстало далеко не аппетитное зрелище.

В небольшом прокуренном помещении сидело множество мужчин. Один был занят тем, что срезал кинжалом ногти на ногах. Рядом другой, державший в руках некое подобие щетки, обрабатывал то, что когда-то было штанами. Этот предмет туалета был настолько грязен, а работник действовал с таким воодушевлением, что его окружало плотное облако пыли. Напротив них сидел третий, у того между ног был зажат горшок с молоком, он рубил чеснок и кидал его в молоко. У стены, прямо на полу расположился еще один и брил пятого — городского арнаута. У того череп украшал лишь пучок волос. Цирюльник стряхивал то, что сбривал, прямо на стену и корчил гримасы. Увидев нас, все они на какое-то мгновение приостановили свои священнодействия, чтобы ответить на наше приветствие. Тот, что резал чеснок, засунул увесистую дольку себе в рот. Брадобрей вскочил, согнулся в три погибели и сказал:

— Добро пожаловать!

Поскольку мы выглядели не так грязно, как чистильщик штанов, он принял нас за важных персон.

— Где хозяин? — спросил я.

— Вышел.

— Ты брадобрей?

— Не совсем. Я обер-лекарь.

Он произнес это таким важным тоном, что мы застыдились нашего вопроса.

— Мне еще предстоит ставить ему банки, — заявил он, указывая на арнаута.

Прежде чем я ответил ему, арнаут дал ему пинка и вскричал:

— Собака, кому ты служишь? Мне или кому-то еще? Ты думаешь, я здесь долго собираюсь лежать? Вот сейчас покажу тебе, что перед тобой служащий падишаха!

«Обер-лекарь» снова склонился над его головой и продолжил свое монотонное занятие.

Я уже хотел было выйти, как слово «банки» заставило меня остаться. Мне хотелось посмотреть, как этот великий целитель проделает эту операцию. Мы присели как можно более компактно, чтобы никого больше не тревожить. Когда пришел хозяин и спросил, чего нам угодно, я попросил принести глоток ракии — единственное, на что можно было здесь решиться безбоязненно. Тем временем цирюльник закончил и вытер блестящий череп своей курткой. Потом арнаут обнажился до пояса. Ради нас он извиняющимся тоном сообщил:

— У меня чешется кожа. Несколько ударов плеткой оказались бы более полезными, чем банки.

Лекарь принес из угла мешок и извлек какие-то инструменты, которые я сначала принял за весы. Потом на свет божий появился инструмент, похожий как две капли воды на щипцы для снимания нагара со свечей. Но вот подожгли ракию, и доктор стал прогревать щипцы над огнем. Потом арнаут лег на живот, и тот попытался приспособить ему на спину огромную «банку». Края сосуда оказались очень горячими, арнаут почувствовал нестерпимое жжение и отвесил обер-лекарю такую оплеуху, что тот растянулся рядом с «больным».

— Что ты там творишь? — зашипел арнаут. — Ты должен ставить мне банки, а не жечь!

— За что? — возопил коновал-лекарь. — Инструмент должен быть горячим, а не то он не станет лечить.

После этого ему все же удалось приладить две банки. Он метнул было на меня торжествующий взгляд, но был вовремя поставлен на место окриком арнаута:

— Эй ты! Ты что, хочешь отправить меня на тот свет? Как можно терпеть такую боль?!

— Имей хоть немного терпения! У тебя еще чешется спина?

— Какое там «чешется»? Она горит, кусается, колется!

— Я помогаю тебе как могу. Чесотка уже позади. Теперь займемся прутком для правки ножей.

Он достал из мешка железяку и стал точить инструмент, который я принял за щипцы. Он делал это с такой важной миной, что можно было подумать, будто бы он ловит на наживку бегемотов. Потом он попробовал острие на одной из балок стены и нагнулся над пациентом. Банки тем временем остыли и отвалились от тела, оставив на коже два красных опухших кружка.

Лекарь начал считать:

— Раз, два, три, Аллах-иль-Аллах! О, что ты делаешь, это ли благодарность за то, что я возвращаю тебе здоровье?

В тот момент, когда раскаленный до предела прут коснулся арнаута, доктор получил вторую оплеуху. Оперируемый вскочил и схватил чудо-лекаря за глотку.

— Собака! Ты чуть не зарезал меня! — орал он. — Какое ты имеешь право проливать кровь слуги великого господина? Да я растопчу тебя!

Я тоже встал, но не потому, что хотел вмешаться, а совсем по другой причине. Человек, занимавшийся стрижкой ногтей, покончил с этим занятием и принялся за еще менее аппетитное. Он снял с головы светлый тюрбан, разложил перед собой, достал деревянную гребенку и принялся вычесывать волосы и разглядывать содеянное.