— Ни одного удара не будет! Ты многое наговорил здесь, но главное забыл. Или ты уже узнал где-то, кто я?

— В этом нет нужды. Ты убийца и вор. Этого достаточно!

— До настоящего момента я ничего не показывал. И бить меня ты не имеешь права.

— Почему?

— Потому что я не мусульманин, а христианин!

Говоря это, он заметил иностранца, пробирающегося вперед. Тот затаился, не делая ни одного движения, которое могло бы его выдать. Но его мина, поведение, взгляд — все было направлено на то, чтобы придать обвиняемому мужества, поддержать его. По кади было видно, что эти слова произвели на него впечатление.

— Ты гяур? — спросил он. — Может быть, франк?

— Нет, я армянин.

— Значит, подданный падишаха, которому Аллах подарил тысячу жизней? Тогда я тем более могу тебя наказать!

— Ты заблуждаешься, — возразил армянин, пытаясь придать и голосу, и осанке уверенности. — Я не подчиняюсь ни султану, ни патриарху. По рождению я действительно армянин, но считаюсь евангелическим христианином и приставлен переводчиком к английскому консульству. В настоящее время я являюсь британским подданным и предупреждаю об ответственности за скверное обращение с иностранцем!

Кади выглядел явно разочарованным. Он так хотел оказаться полезным столь высоко почитаемому в городе Гуляму — и тут на тебе! Такое выкинул этот армянин…

— Ты можешь это доказать?

— Да.

— Тогда докажи.

— Спроси английского консула в Стамбуле!

— Но ведь не я, а ты должен предъявлять доказательства!

— Не могу же я его привезти, раз я заключенный!

— Я пошлю гонца в Стамбул. Сто ударов превратятся в двести, если ты меня обманул!

— Я говорю правду. Но даже если не так, ты не можешь бить меня или выносить приговор. Ты кади, а я настаиваю на верховном суде — мевлевите.

— Я твой мевлевит!

— Это не так. Я требую суда билад и хамсе моллатары — мулл пяти городов. Да и такой суд, как здесь, не может состоять из одного лишь человека, должны быть муфтий, наиб, аяк наиб и баш киатиб!

Он назвал всех исполнительных лиц, вплоть до писца. Такой наглости кади уже не мог вынести.

— Эй ты! — заорал он. — Ты знаешь законы отлично и так же отлично умеешь их нарушать. Я позабочусь о том, чтобы твое наказание было утроено!

— Делай, что хочешь, но учти, что не все тебе удастся! Я протестую от имени консульства Великобритании против битья палками, которое ты мне назначил.

Кади многозначительно взглянул на нас через ряды и сказал:

— Закон обязывает меня прислушаться к твоим словам. Но не думай, что тебе удастся выкрутиться. Ты убийца и поплатишься за это. Отведите его обратно в тюрьму и не спускайте с него глаз!

Армянина увели, но он успел бросить многозначительный взгляд на чужестранца, перехватившего его, и этого, кроме меня, никто не заметил.

Как я мог обратить внимание кади на этого человека? Даже если они знали друг друга, у нас не было ровным счетом никаких оснований задерживать его. Но даже если бы это и произошло, они бы вряд ли выдали друг друга. Поэтому, не желая подставлять кади, я взял эту странную личность на себя.

Заседание окончилось, и слушатели разошлись. Кади пошел к Гуляму, чтобы принести свои извинения, а Оско, черногорец, обратился ко мне:

— Разве я не говорил, эфенди, что так оно и получится?

— Такого исхода я не ожидал, — ответил я. — Хоть я и не кади и не муфтий, но думаю, что судья не мог поступить иначе.

— Он что, должен запросить Стамбул, сказал ли этот человек правду или нет?

— Да.

— И сколько это продлится?

— Неизвестно сколько.

— А если он действительно окажется британским подданным?

— Он все равно получит свое наказание.

— Но ведь он им не является!

— В таком случае кади утяжелит наказание. Но я лично в это его утверждение совершенно не верю.

— А я думаю, это вполне реально. Иначе как он мог придумать такую ложь?

— Чтобы избежать палок и выиграть время. Нужно убедить кади назначить как можно более тяжелое наказание.

— Эфенди, ты сам не хочешь поговорить с кади?

— Лучше тебе это сделать — у меня совершенно нет времени. Мне предстоит одна срочная поездка, о которой я вам скоро расскажу. Мы увидимся у Гуляма.

Чужеземец, которого я посчитал армянином, должен был в это время покидать здание суда. Мне нужно было проследить за ним. Он шел медленно, задумчиво, и я двигался за ним минут десять. Тут он неожиданно обернулся и увидел меня. На суде, когда я выступал, он меня наверняка приметил и теперь, несомненно, узнал. Он пошел дальше и свернул в узкий проулок. Я решил ни за что не упускать его из виду. Он уже наполовину прошел улочку, как обернулся снова. Естественно, он опять увидел меня. Так продолжалось довольно долго — он шел и оборачивался, а я неотступно следовал за ним. В пылу преследования мне уже было безразлично, что он думает по поводу моего поведения. Обстоятельство, что он меня боится, подогревало меня во мнении, что совесть его нечиста. Вот он завернул в проулок. Когда я спустя полминуты пришел на его угол, он неожиданно вышел, гневно на меня взглянул и спросил:

— Зачем ты идешь за мной?

Я осмотрел его с головы до ног и спросил:

— А что, если наши пути совпадают?

— Но это моя дорога!

— Иди же по ней, но мой путь прямой и честный!

— Ты хочешь этим сказать, что мой — нет?

— Я твой путь не знаю и знать не хочу.

— Так давай иди своей дорогой!

— Мне все равно, где идти.

Я пошагал дальше, не оглядываясь, но слух мой был уже достаточно натренирован, чтобы не обмануться. Я слышал его шаги позади себя, потом они удалились. Они звучали тихо, но человек шел!

Как только я перестал их различать, я развернулся и побежал назад. И правильно сделал. Он забежал в другой проулок. Я последовал за ним так, чтобы он не мог меня видеть, и подошел в нужное время на следующий угол, чтобы разглядеть, куда он повернул.

Я немного постоял и приметил, что он пошел к чарши Али-паши.

Чарши означает «базар» и происходит от славянского слова «чаршить», то есть «околдовывать». Наверное, имеется в виду то воздействие, какое оказывают товары на покупателя.

Человек, конечно, подумал, что на подступах к базару я потеряю его след, даже если и иду за ним. Меня это вполне устраивало — здесь можно было подойти к нему ближе, оставаясь незамеченным.

Так оно и вышло. Я держался прямо за ним, хотя он раз десять менял направление. Наконец, находясь уже на вещевом рынке, он двинулся в сторону караван-сарая и зашел в ворота. Здесь ускользнуть он не мог — у этого помещения имелся только один вход. Неясно было лишь, жил ли он там или имел там дело. Мне показалось, что вернее будет второй вариант. Он стоял за воротами и внимательно осматривал площадь, вероятно, искал меня.

Тут ко мне пришла идея. Я подошел к одному из торговцев.

— Салам алейкум!

— Алейкум! — приветливо ответил тот.

— У тебя есть голубой тюрбан?

— Да, эфенди.

— А накидка?

— Сколько твоей душе угодно!

— Я очень спешу. Я хочу на время взять у тебя и то и другое, но не покупать. Давай мне быстрее и накидку и тюрбан. Вот мои часы, вот оружие, к этому прибавлю куртку и 500 пиастров. Этого тебе будет достаточно, чтобы поверить в то, что я вернусь.

Он глянул на меня с удивлением. Такого в его практике еще не случалось.

— Эфенди, зачем тебе это нужно? — спросил он.

Для быстроты я объяснил ему так:

— Я преследую человека, который меня знает, но не должен узнать. Скорее, иначе он уйдет!

— Аллах-иль-Аллах, так ты из тайной полиции?

— Не спрашивай, а делай! — приказал я ему. — Сам великий государь просит у тебя помощи в поимке опасного преступника!

Теперь он точно поверил, что я переодетый хавас. Я снял куртку, нацепил накидку и обмотал платок вокруг головы. Потом передал ему в залог свои вещи и только тогда показался в дверях.

Армянина я тем временем не выпускал из поля зрения. Он все еще стоял за воротами. Торговец проследил за моим взглядом. Он заметил, на кого я смотрю, и сказал: