— Верю тебе, о покровительница и ангел этого дома! Все же эта предосторожность излишня.

— Тогда делай, что тебе только угодно! Теперь иди, и да пребудет с тобою Аллах со своим Пророком, который тебя защитит!

Мы пошли. Пересекая площадь, я заметил за дверями иных домов тех самых арнаутов, о которых говорил Селим. Значит, к моему делу отнеслись весьма серьезно. Перед дворцом, в коридоре и на лестнице, и даже в приемной также находились солдаты. Это меня обеспокоило.

Комендант был в селамлыке не один: у входа сидели два лейтенанта. Селим-ага тоже не остался в приемной, а опустился тут же на пол.

— Салам алейкум! — поздоровался я непринужденно, как только было возможно, хотя и понимал, что нахожусь в западне.

— Алейкум! — сдержанно ответил комендант, указывая на ковер, который лежал сбоку от него.

Я сделал вид, что не заметил или не понял этот знак, и устроился около него там же, где я уже раньше сидел.

— Я посылал за тобой, но ты долго не приходил. Где ты был, эфенди?

— Я решил проехаться верхом.

— Куда?

— За город.

— Зачем?

— Чтобы выгулять свою лошадь. Ты же ведь знаешь — за благородным конем должно ухаживать.

— Кто был при этом?

— Хаджи Линдсей-бей.

— Тот, кто давал обет не говорить?

— Да.

— Я слышал, что он не особо строго придерживается этого обета.

— Так!

— Он все же говорит.

— Так!

— С тобой тоже?

— Так!

— Я это знаю вполне определенно.

— Так!

Это «так!» смутило добряка коменданта.

— Ты тоже это должен непременно знать! — сказал он.

— Кто тебе сказал, что он говорит?

— Человек, который его слышал.

— Кто это?

— Один арнаут, он пришел сегодня, чтобы выдвинуть против вас обвинение.

— И что сделал ты?

— Я послал за тобой.

— Зачем?

— Чтобы тебя допросить.

— Аллах-иль-Аллах! Значит, на основании обвинения какого-то подлого арнаута ты посылаешь за мной, чтобы обращаться со мною, эфенди и эмиром, как с каким-то негодяем! Мутеселлим, Аллах да благословит твою мудрость, чтобы она у тебя не пропадала!

— Эфенди, это ты проси у Бога мудрости, потому что она тебе пригодится.

— Это звучит почти как угроза!

— А твои слова звучали как оскорбление!

— После того как ты меня оскорбил. Послушай-ка одно: вот в этом револьвере шесть пуль, в этом столько же. Можешь говорить все, что считаешь нужным, но учти, что я никакой не арнаут, и нечего меня с ним равнять! Если мой спутник не выдерживает обета, что за дело до этого какому-то арнауту? Кто этот человек?

— Он у меня на службе.

— Давно?

— Давно.

— Мутеселлим, ты говоришь неправду! Еще вчера этого арнаута не было у тебя на службе. Об этом человеке я тебе смогу побольше твоего рассказать. Если хаджи Линдсей-бей говорит, то это лишь дело его совести, никого другого это не касается!

— Ты был бы прав, если бы мне рассказали это лишь про него.

— А что еще?

— Он друг человека, который мне кажется очень подозрительным.

— Кто же этот человек?

— Ты!

Я изумился.

— Я?! Бог милостив, он смилуется и над тобою!

— Ты говорил со мною о мутасаррыфе и сообщил, что он является твоим другом.

— Я говорил правду.

— Ложь!

— Что? Ты смеешь обвинять меня во лжи? Тогда мне больше нечего здесь оставаться.

Я поднялся и притворился, что хочу покинуть селамлык.

— Стой! — крикнул комендант. — Ты не уйдешь!

Я повернулся к нему.

— Ты мне это приказываешь?

— Да.

— А кто ты такой, чтобы мне приказывать?

— Сейчас я выше тебя по положению, и, если я тебе велю остаться, ты подчинишься!

— А если я не останусь?

— Тогда я тебя заставлю это сделать! Ты мой пленник!

Оба лейтенанта поднялись. Селим-ага тоже встал, хоть и очень медленно.

— Твой пленник? Ты сошел с ума? Салам!

Я снова повернулся к двери.

— Взять его! — велел он.

Оба лейтенанта схватили меня с обеих сторон. Я остановился и захохотал сначала в лицо одному, затем, повернувшись, второму, после этого они, один за другим, отлетели от меня и, пролетев сквозь помещение, свалились под ноги мутеселлиму.

— Вот тебе твои лейтенанты! Подними их! Я говорю тебе, что я пойду, когда это мне будет угодно, и ни один из твоих арнаутов меня не удержит! Но я останусь, потому что я должен еще с тобою поговорить. Правда, учти, это я сделаю лишь для того, чтобы доказать, что я не боюсь турок. Итак, спрашивай дальше, какие у тебя там еще есть вопросы?

Этот турок, похоже, еще никогда не видел подобного сопротивления, он привык, что перед ним каждый низко гнул спину, и, мне казалось, он был в полной растерянности, ибо совсем не знал, что ему делать.

— Я сказал, что ты мутасаррыфу не друг, — возобновил он разговор.

— Ты же прочел его письмо!

— Но ведь ты против него боролся! Где?

— В Шейх-Ади!

— Докажи это!

— У меня есть свидетель!

— Пусть он придет!

— Я исполню это твое пожелание.

На кивок мутеселлима ага вышел из комнаты. Через несколько секунд он возвратился вместе с мосульским макреджем, который, даже не удостоив меня взглядом, прошагал мимо меня к коменданту и опустился на том же месте, где я перед этим сидел. Судья тут же схватился за наргиле[1068], стоявший рядом.

— Это об этом человеке ты рассказывал, эфенди? — спросил его комендант.

Он кинул на меня короткий презрительный взгляд и ответил:

— Это он.

— Видишь? — обернулся ко мне комендант. — Макредж Мосула, которого ты должен знать, — свидетель твоей борьбы против мутасаррыфа.

— Он лжец!

Тут макредж повернул ко мне полностью свое лицо.

— Червь! — в ярости выдохнул он.

— Ты скоро узнаешь, какой я червь! — отвечал я спокойно.

— Я повторю: ты лжец. Ты ведь не видел, чтобы я направлял против войск мутасаррыфа свое оружие.

— Это видели другие.

— Но не ты! А комендант сказал, что ты видел это собственными глазами. Назови твоих свидетелей!

— Канониры рассказывали…

— Тогда они тоже солгали. Я с ними не воевал, не пролилось ни капли крови. Они со своими орудиями сдались совсем без сопротивления. И потом, когда вас окружили в Шейх-Ади, я попросил у Али-бея снисхождения к вам; вы должны благодарить исключительно меня, что вас не постреляли там всех без исключения. И из этого ты делаешь вывод, что я являюсь врагом мутасаррыфа?

— Ты напал на орудия и захватил их!

— В этом я сознаюсь!

— И ты будешь отвечать за это в Мосуле!

— О!

— Да. Мутеселлим задержит тебя и отправит в Мосул. Тебя и всех, кто сейчас с тобой. Есть лишь один способ, как спасти тебя и их.

— Какой?

Он подал знак, и три офицера отошли в сторону.

— Ты эмир из Франкистана, ведь немси являются франками, — заговорил макредж. — Я знаю, что ты находишься под защитой их консулов, и поэтому мы не можем тебя убить. Но ты совершил преступление, за которое полагается смертная казнь. Мы должны тебя послать через Мосул в Стамбул, где тебя совершенно определенно подвергнут этому наказанию.

Он сделал паузу. Похоже, ему было нелегко подбирать для выражения своей мысли нужные слова.

— Дальше! — бросил я.

— Правда, ты все-таки был любимцем мутасаррыфа, да и мутеселлим тоже отнесся к тебе благосклонно, значит, им обоим не хотелось бы, чтобы тебя ожидала столь печальная участь.

— Да вспомнит им это Аллах в их смертный час!

— Так вот! Поэтому возможно, что мы откажемся от дальнейшего рассмотрения этого дела, если…

— Ну, если…

— Если ты нам скажешь, сколько стоит жизнь эмира из Германистана.

— Совсем ничего!

— Ничего? Ты шутишь!

— Я абсолютно серьезен. Она ничего не стоит.

— Как это?

— Аллах может потребовать к себе на небо в любую минуту и эмира.

— Ты прав, жизнь находится в руках Аллаха, но это «имущество» следует сохранять и оберегать.