Объяснилось все очень быстро: как только мы подъехали ближе, то увидели, что на нем форма наших кавалеристов.

— Сбежавший часовой! — сказал Эмери.

— Точно! — кивнул я.

— Но почему же он оказался здесь?

— А его просто бросили. Надо знать Мелтона! Он наверняка наобещал этому парню с три короба — лишь бы добиться своего, а когда это удалось, Мелтон оставил его здесь, не сдержав ни одного из своих обещаний.

— Тогда солдата можно только пожалеть. Что он теперь будет делать?

— Увидим!

— Дезертирство и освобождение пленника. Разумеется, его расстреляют! Ты хочешь его спасти?

— Это будет зависеть от его поведения.

— Но это потребует от тебя значительных усилий.

— Нет. Крюгер-бей, конечно, сделает мне такое одолжение.

Мы подъехали к беглецу. Он ожидал нас стоя, но при нашем приближении упал на колени и взмолился, вытягивая к нам руки:

— Пощади, эфенди, пощади! Я и так уже наказан!

Он обращался ко мне, потому, вероятно, что видел раньше: из нас троих господин ратей близко общался только со мной.

— Наказан? — ответил я. — Ты же дезертир! Ты дезертировал во время похода! Ты знаешь, какое наказание за это полагается?

— Смерть.

— Кроме того, ты освободил пленника. За это ты получишь жестокую порку, прежде чем тебя расстреляют.

— Я знаю это; но, эфенди, твое слово очень много значит для господина ратей. Умоляю тебя — вступись за меня!

— Расскажи мне сначала, как удался побег!

— Мы сторожили пленника вдвоем. Я сидел, а мой товарищ ходил туда-сюда; когда он отошел достаточно далеко и не мог ничего слышать, коларази тихо заговорил со мной.

— Ну, и что он сказал?

— Он попросил назад свой пакет.

— Какой пакет?

— Который я для него сохранял.

— О! И когда же он его тебе дал?

— Когда вы блокировали ущелье. Мы оставались там пленниками, но я находился не с пленными солдатами, а рядом с коларази, потому что я был его слугой. Вы освободили наших плененных товарищей, и тогда шейх ушел на переговоры. Потом мы увидели, как он возвращается вместе с тобой, и тогда коларази злобно сказал: «Теперь надежды нет; этот пес уговорит аяров, чтобы они выдали меня Крюгер-бею!» Он быстро сунул мне в руки сверток, а потом стал делать все, чтобы настроить шейха против тебя. Это у него не получилось, и скоро его принесли связанным и с разбитым лицом. Он стал пленником. В какой-то момент он приказал мне остаться. Он подумал, что ты придешь и будешь обыскивать его, а не найдя ничего у него, обыщешь и меня. Значит, мне надо было отойти в сторонку, оставив при себе пакет.

— Почему?

— Чтобы отдать его ему по первому требованию.

— Вот как! Он рассказал тебе, что находится в пакете?

— Да, Коран, привезенный из паломничества в Мекку, и кусок погребального полотна из одной мечети в Кайруане[723].

— Достойные почитания вещи!

— Но это было не так!

— Конечно, и я это знаю. Как же ты убедился, что это не так?

— Он сам мне об этом сказал. Когда я сторожил его ночью, он тихо-тихо стал уверять меня, что в пакете находится много, очень много денег. Он пообещал мне пять тысяч пиастров из них, если я соглашусь развязать его.

— Но как он мог что-то обещать, если пакет с деньгами все еще находился у тебя?

— Он сказал, что я не смогу ими воспользоваться. Это были не сами деньги, а бумаги, которые дают на них право, их он лично должен передать в Тунисе серафи[724], никто другой никаких денег получить не сможет. И он должен бежать с ними в Тунис, а там, как только он обменяет свои бумаги, я немедленно получу пять тысяч пиастров.

— Предложение коларази ослепило тебя?

— Да, эфенди. Бедный солдат, и вдруг — пять тысяч пиастров! Он поклялся Мохаммадом и всеми праведными халифами, что я получу эту кучу денег, как только мы прибудем в Тунис.

— Его клятва ничего не стоит, потому что он вовсе не мусульманин, а неверный, язычник, не признающий Бога.

— Если бы я об этом знал! Но я поверил ему и освободил. Да еще дал ему свой нож.

— А твой товарищ, другой часовой?

— Тот ничего не знал и ничего не видел, потому что я договорился с коларази, что он полностью освободится только после того, как мы сменимся. Но коларази не сдержал слова, потому что сразу же, как только получил нож, освободил руки и ноги, но продолжал лежать, притворяясь связанным. Потом к нам подсел мой товарищ. Коларази внезапно напал на него и всадил ему нож прямо в сердце.

— Чудовищно! А ты что в это время делал?

— Я хотел закричать, но от ужаса не мог даже рта раскрыть. Коларази хотел меня успокоить, но это ему не удалось. Тогда он стал угрожать мне. Он был свободен, а мой нож торчал в груди моего товарища. Это свидетельствовало против меня. Если бы я остался, то погиб бы, поэтому мне пришлось бежать вместе с ним.

— Но вы же уехали не сразу?

— Нет, я должен был подождать, а он ушел. Правда, через некоторое время он вернулся с каким-то молодым человеком, который должен был бежать вместе с нами. Не знаю, как уж он освободил его, да так, что никто ничего не заметил. Мы бесшумно оседлали трех лучших верблюдов господина ратей. Сделав это, мы отвели животных в сторону; я должен был остаться караулить верблюдов, а те двое еще раз вернулись в лагерь, чтобы пройти в твою палатку.

— Откуда ты об этом знаешь?

— Я понял это из их разговора.

— Да, они хотели убить меня, но это им не удалось, потому что перед палаткой находился часовой.

— Я догадался об этом, потому что услышал несколько громких криков, а потом они торопливо вернулись и, изрыгая проклятия, забрались на верблюдов. Я сделал то же самое, и мы ускакали.

— Значит, они говорили между собой по-арабски?

— Да, первое время. Это было неосмотрительно с их стороны, потому что я услышал такие вещи, о которых мне не полагалось знать. Но потом они перешли на какой-то незнакомый мне язык, и я больше не понял ни слова.

— Ты знаешь, куда они направились?

— В Тунис.

— Этому я не поверю. Они точно так же поскачут в Тунис, как ты получишь свои пиастры.

— Их я, конечно, не получу. Они обманули меня, подло надули! Недалеко от этого места они спешились и потребовали, чтобы я сделал то же самое. Едва я оказался на земле, как они набросились на меня и отняли оружие. Теперь они могли сделать со мной что угодно. Я вынужден был отступить перед нацеленными на меня ружьями. Но они снова уселись в седла, взяли за повод моего верблюда и с издевательским смехом умчались. О, эфенди, зачем я так доверял коларази, этому поганому язычнику!

— Ты опять ступил на неверный путь. Не твое доверие привело к несчастью, а твои жадность и пренебрежение службой. Ты бы должен был воскликнуть: «Зачем я не остался верен своему долгу!» Ты совершил два тяжелейших преступления. Что ты теперь намерен делать?

— Разве ты меня не арестуешь? — удивился он.

— Нет. Я ведь ни начальник тебе, ни полицейский, ни судья. Ты можешь идти куда захочешь, мы тебя не задерживаем.

— Благодарю тебя, эфенди! Твоя доброта шире, чем пустыня, и выше, чем само небо! Но куда же мне идти? У меня ведь нет ни воды, ни еды, ни денег, ни оружия, ни лошади, ни верблюда. Да и кто меня примет? Я ведь дезертир, а значит, настолько нежелателен для всех племен, находящихся под защитой паши, что они скорее выдадут меня ему, чем дадут приют у себя. Коларази сделал меня несчастнейшим из людей, живущих в этой стране.

— Не коларази, а сам ты виноват во всем. Но ты раскаялся в своих поступках, и я узнал от тебя кое-что для меня важное; за это я укажу тебе выход. Вернись к господину ратей! Я передам ему с тобой записку, на которой напишу несколько слов, в которых я попрошу у него милости для тебя. Уверен, что тебе будет назначено мягкое наказание.

— Сделай это, эфенди, сделай! Твои слова облегчают мое сердце и укрепляют мой дух!