— Это так.

— И кроме того, подумай еще об одном обстоятельстве, о котором ты, кажется, позабыл. Я посодействую вам в получении исключительно высокого выкупа за кровь, чтобы вы смогли заплатить налог. Мы с войском уйдем не раньше, чем он будет внесен. Значит, мы подождем, пока улед аюн не уплатят дине. До этого времени мы останемся с вами, будем вашими гостями, в случае необходимости будем сражаться на вашей стороне. В наших интересах дать аюнам короткий срок для платежа; выходит, им не удастся найти время и вооружиться. А если они, несмотря ни на что, будут настолько глупы, что захотят напасть, мы вступимся за вас и поддержим в бою. Тогда аюны будут уничтожены или, по меньшей мере, притихнут на время.

— Эфенди, твои слова дают мне уверенность, что ты поступишь с нами по-хорошему и такое важное для нас дело закончится именно так, как ты думаешь и говоришь.

— Значит, ты согласен на мои условия?

— Сам-то я согласен, но ты же знаешь наши обычаи и должен понимать, что такие дела я не могу решать в одиночку. Прежде мне придется созвать джам — собрание старейшин. А ты? Есть ли у тебя право решения? В нашей стране ты чужой, а такие вопросы может решать только паша.

— Господин ратей замещает здесь пашу; что бы он ни сделал, паша одобрит это; я же убежден, что Крюгер-бей согласится со всеми моими требованиями и обещаниями.

— Эфенди, я уважаю твои слова, но милее мне было бы услышать их из уст господина ратей.

— Хорошо, ты это услышишь. Позволь ему прийти сюда и переговорить со мной.

— Может быть, ты сам пойдешь со мной? Тогда ты бы смог сначала поговорить с ним, а потом и с собранием старейшин. Если ты все им растолкуешь, это произведет на них более глубокое впечатление, чем мой рассказ о выгодах и обещаниях, в которые и поверить-то трудно.

— Ты гарантируешь мне свободу?

— Да. Ты ведь так же поступил со мной.

— И я могу положиться на тебя?

— Как на себя самого. Клянусь тебе бородой Пророка, моей собственной бородой и вечным блаженством моих предков, что ты сможешь уйти от нас в любое угодное тебе время и совершенно свободно!

— Я верю тебе и надеюсь, что твои воины будут уважать твою клятву.

— Они сделают это!

— Тем не менее может оказаться, что кто-то не уважит твою клятву. На этот случай предупреждаю тебя, что, если с вашей стороны раздастся хоть один выстрел или хоть один человек сделает подозрительное движение в мою сторону, я немедленно дам знак к началу сражения. И уже первый наш залп принесет вам триста пуль.

— Этого не случится, уверяю тебя!

Несмотря на это его заверение, я громко, чтобы шейх слышал, отдал приказ: солдаты, как только услышат выстрел, должны будут ворваться в ущелье. Я был убежден, что и другие наши отряды сразу же начнут боевые действия. Потом шейх ушел. Я сопровождал его.

Когда мы добрались до аяров, я почувствовал обращенные на меня со всех сторон враждебные взгляды. Шейх отыскал возвышение, на котором его все могли видеть, и оповестил собравшихся:

— Люди, слушайте, что я вам скажу. Эфенди-чужестранец, которого зовут Кара бен Немси, принес нам мир, богатство и почет. А это такие подарки, которым мы будем радоваться, как ягнята, нашедшие свежую лужайку. Я обещал ему неприкосновенность; он может уйти, когда пожелает, и никто не должен ему мешать. Он, как я, а я, как он. Моя кровь — его кровь, а его честь одновременно и моя честь. Он находится под моей защитой, а значит, и под вашей. Нам надо собрать джам, чтобы узнать, какую радость, какое счастье нам ниспослала судьба!

Слова эти произвели потрясающее впечатление. Мрачные и злые до того лица стали дружескими; все задвигались, заговорили… И вдруг раздался крик:

— Тихо! На это я не могу согласиться! Гяур был нашим пленником и сбежал от нас. Кто тут может дать ему свободу! Я требую, чтобы его связали и опять уложили на место!

Говоривший проталкивался вперед. Это был коларази Томас Мелтон. На его распухшее красно-сине-зеленое лицо было неприятно смотреть. Опухоль осталась после вчерашнего пинка Эмери. Он пробрался ко мне и продолжал, обращаясь к шейху:

— Я уже говорил тебе, что этот человек принадлежит мне!

— Что ты там говорил, меня не касается, — ответил шейх. — Эфенди находится под моей защитой.

Я был готов к какому-нибудь быстрому выпаду коларази и держал наготове Серебряное ружье Виннету.

— Под твоей защитой? — спросил злобно коларази. — Как это ты можешь брать под защиту моего смертельного врага?

— Он принес нам счастье и почет. Мы заключим с пашой мир.

— Мир? А как же я? Что будет с нашими договоренностями?

— Они больше недействительны. Ты видишь, что мы со всех сторон окружены. Мы можем выбирать только между миром и смертью.

— A-а! И тогда вы, трусы, ухватились за мир! А немецкий пес не должен отвечать передо мной?

— Нет, не должен. Он под защитой.

— Тогда сбереги его, если сможешь!

Молниеносно коларази выхватил нож и попытался пырнуть меня, но прежде чем нож достиг груди, я ткнул его ружейным прикладом под подбородок, так что голова его дернулась назад, а сам Мелтон, описав широкую дугу, полетел на землю. Он так и остался лежать, а из уголка его рта потекла струйка крови.

— Эфенди, благодарю тебя за этот удар! — сказал шейх. — Им ты отвел от себя смертельный нож. Если бы ты был задет, моя клятва, которой я обещал тебе неприкосновенность, оказалась нарушенной и тем самым стала бы ложной, а моя седая голова покрылась бы вечным, несмываемым позором. Он мертв?

Последний вопрос относился к одному из аяров, который склонился над Мелтоном.

— Он не двигается, но вроде бы живой, — раздалось в ответ.

— Тогда свяжите ему руки и ноги, чтобы он, очнувшись, не наделал тут вреда! А ты, эфенди, будь добр и ступай в мою палатку, где найдешь господина ратей!

Я последовал приглашению и увидел Крюгер-бея привязанным к столбу.

— Вы здесь, вы! — радостно встретил он меня. — Я думал, что вас, как и меня, надежно связали!

— Как видите, я свободен, а сейчас развяжу и вас.

— Слава Богу! Значит, вас не посчитали нужным связать?

— Что вы! Я был связан точно так же, но убежал.

И я рассказал ему вкратце, как освободился. Он слушал меня с большим напряжением, и оно еще усилилось, когда я сообщил ему о предложениях, сделанных мною шейху, и обосновал их. Когда я закончил, полковник воскликнул:

— Машалла! Что вы за человек!

— Как вы к этому относитесь? Вы одобряете их или нет?

— Разумеется, одобряю!

— Это меня радует. Я убежден, что действовал по-вашему. Вы бы потребовали от аяров не больше, чем это сделал я, и пообещали бы им все то, что предложил я?

— Именно так.

— Хорошо. Тогда идемте! Снаружи уже собрались старейшины. Они ждут меня. Или, может быть, с ними поговорите вы?

— Я предпочел бы говорить сам, поскольку я здесь представляю пашу.

— Согласен с вами. Здесь вы являетесь полномочным представителем паши Туниса, и если вы сами обратитесь к собранию старейшин, это подействует сильнее. Если вы что-нибудь упустите, я напомню.

Мы вышли из палатки, перед которой кружком расселись старейшины. Они не выказали никаких признаков удивления, увидев, что я развязал господина ратей. Когда тот захотел пройти в середину их круга, они посторонились. Коларази Мелтона видно не было; его куда-то унесли.

Естественно, все аяры с нетерпением ожидали результата собрания, от которого зависели судьбы войны и мира, жизни и смерти. Они с любопытством толпились поблизости, хотя из почтения к старейшинам не приближались вплотную. Джам у бедуинов пользуется величайшим авторитетом, и многим цивилизованным хлыщам стоило бы поучиться у этих необразованных людей, как надо почитать стариков.

Речь господина ратей была, как всегда, когда он не пользовался родным немецким языком, образцом ораторского искусства. Он подтвердил все мои обещания и, окончив говорить, был намерен удалиться, чтобы дать джаму время на обсуждение, но тут поднялся шейх и сказал: