Когда мы были в этом восторге, ее мать вошла в сад и сказала нам, что пришла слишком поздно, но что она очень рада, что нам не нужны более посредники для примирения.

Однажды, когда мы прогуливались в аллее парка — господин дю Френь, его жена, дю Ли и я — и шли с ней позади ее родителей, занятые только нашим разговором, эта добрая мать, обернувшись к нам, сказала, что она очень о нас хлопочет. Она сказала это так, что ее муж не слыхал, потому что был сильно глух. Мы ее благодарили более знаками, чем словами.

Некоторое время спустя господин дю Френь отвел меня в сторону и открыл мне, что он и его жена намерены выдать дочь за меня, прежде чем он отправится ко двору отбыть свои три месяца,[419] и что не надо более тратиться на серенады и подобные вещи. Я только смущенно благодарил его, потому что был вне себя от радости от столь неожиданного счастья, переполнившего меня блаженством, и не знал, что говорил. Я лишь хорошо помню, как сказал, что я не настолько дерзок, чтобы просить ее у него, из-за моих малых достоинств и неравенства нашего положения. На это он мне ответил: что касается до моих достоинств, то он достаточно знает их, а что до положения, этот недостаток можно восполнить (имея в виду при этом мое состояние). Я не знаю, что я ему сказал, лишь помню хорошо, он пригласил меня на ужин, после которого было решено собрать в следующее воскресенье своих родных на помолвку. Он мне сказал также, какое приданое может дать за дочерью, но я на это ответил, что прошу у него только дю Ли и что у меня хватит состояния и для нее и для меня.

Я был самым счастливым человеком в мире, и дю Ли тоже, что мы узнали из нашего разговора в тот же вечер и что было самым приятным, что я только мог вообразить.

Но эта радость продолжалась недолго: потому что накануне того дня, когда мы должны были быть помолвлены, мы с дю Ли, сидя на траве, заметили вдали советника суда, близкого родственника господина дю Френя, который шел его навестить. Она и я подумали одно и то же и огорчились, еще не зная, чего именно надо опасаться: события не были нам еще хорошо известны, и на другой день, когда я пришел в обычный для посещений час, я был страшно удивлен, встретив у ворот заднего двора дю Ли всю в слезах. Я сказал ей что-то, но она мне не ответила. Я пошел дальше и встретил ее сестру и тоже в слезах. Я ее спросил, что должны означать эти слезы, а она мне ответила, еще сильнее зарыдав, что об этом я сам узнаю. Я вошел в комнату, когда ее мать выходила из нее и прошла, не рассказав мне ничего, потому что она так задыхалась от слез, рыданий и вздохов, что все, что она могла сделать, это жалостно посмотреть на меня и сказать: «Ах, бедняжка!» Я не понимал ничего в столь внезапной перемене, но мое сердце предвещало мне все несчастья, какие я испытал после.

Я решился узнать о причине этого и вошел в комнату, где застал господина дю Френя. Он сидел на стуле и сказал мне довольно резко, что изменил свое решение и не хочет выдавать свою младшую дочь раньше старшей; а эту выдаст не прежде, чем возвратится от двора. Я ему ответил на эти два довода, что его старшая дочь не имеет никакого недовольства против того, что ее сестра будет выдана первой, и притом за меня, потому что она всегда любила меня, как брата, и что если бы другой был на моем месте, она бы противилась (я могу вас уверить в этом: она несколько раз об этом заявляла); а что до второго, то три месяца его пребывания при дворе покажутся мне десятью годами. Но он мне со всей определенностью заявил, чтобы я не добивался более руки его дочери.

Эти слова, столь неожиданные и произнесенные таким тоном, как я вам сказал, повергли меня в такое страшное отчаяние, что я ушел, не возразив ему и не сказав ни слова барышням, которые мне тоже не сказали ни слова. Я пошел домой, решившись умереть. Но когда я вынул шпагу с намерением пронзить себя, вошла ко мне наша поверенная вдова и помешала исполнению этого губительного намерения, сказав мне от дю Ли, чтобы я не огорчался, что нужно терпение и что в подобных делах всегда бывают помехи, но что я могу надеяться на мать и старшую сестру, которые принимают во мне большое участие; что они решили, что когда их отец будет в отъезде дней восемь или десять, я смогу продолжать свои посещения, и что время — прекрасный лекарь. Эти слова были очень обязательны, но это нисколько меня не утешило: я впал в такую черную меланхолию, какую только можно вообразить, а она повергла меня в такое страшное отчаяние, что я решил обратиться за помощью к бесам.

За несколько дней до отъезда господина дю Френя я пошел в одно место, в полумиле от города, в лесную поросль, очень широко раскинувшуюся, где, как верит простонародье, обитают злые духи, и что оно было когда-то местопребыванием каких-то фей,[420] без сомнения, замечательных волшебниц. Я углубился в лес, звал и вызывал этих духов и умолял их помочь мне в крайнем горе, в каком я находился. Но сколько я ни кричал, я не видел и не слышал ничего, кроме птиц, которые своим щебетаньем, казалось, выражали мне, что они тронуты моими несчастьями. Я вернулся домой и слег, сраженный таким крайним исступлением, что и не думали, чтобы я от него избавился, так как я потерял даже способность говорить. Дю Ли тоже заболела и таким же образом, как я, — а это заставило меня после верить в симпатию:[421] оттого что наши болезни проистекали от одной и той же причины, они производили в нас и одинаковое действие. Это мы узнали от врача и аптекаря, — они у нас были одни и те же; что до хирургов, то у нас у каждого был свой особый.

Я выздоровел несколько быстрее ее и пошел, или, лучше сказать, потащился к ее дому и нашел ее в постели (ее отец отправился ко двору). Ее радость была необычайной, как после я об этом узнал. Когда я пробыл с нею около часу, мне показалось, что она более не больна, а это заставило меня убедить ее встать, что она и сделала, чтобы меня удовлетворить. Но как только она поднялась с постели, она упала без чувств мне на руки. Я страшно каялся, что поторопил ее, так как нам стоило большого труда привести ее в себя. Когда она очнулась от обморока, мы опять положили ее в постель, где я и оставил ее, чтобы дать ей возможность успокоиться, чего она не могла бы сделать в моем присутствии.

Мы совсем выздоровели и приятно проводили время, пока ее отец находился при дворе. Но когда он вернулся, он был уведомлен некоторыми тайными нашими недругами, что я довольно часто ходил к ним и запросто был принят его дочерью, которой он строго запретил меня видеть, и сильно рассердился на свою жену и старшую дочь за то, что они покровительствовали нашим встречам; об этом я узнал от нашей поверенной, как и о решении видеть меня, которое они приняли, и средствах для этого.

Первое было то, что я узнавал, когда этот несправедливый отец уходил в город, и тотчас же шел к ней в дом, где я оставался до его возвращения, о чем мы легко узнавали по его манере стучать в дверь, — тогда меня тотчас прятали за ковры, и, когда он входил, слуга или служанка или иногда какая-либо из его дочерей снимали с него плащ, и я легко уходил так, что он не слыхал, — потому что, как я вам уже сказал, он был очень глух, — а по выходе дю Ли провожала меня до ворот заднего двора.

Этот способ был открыт, и мы стали встречаться в саду нашей поверенной, куда я проходил через сад нашего соседа. Это продолжалось довольно долго, но наконец и это было открыто. Тогда мы использовали церкви, то одну, то другую, что тоже было узнано, так что у нас остался только случай, когда мы встречались в какой-либо из аллей парка, но для этого приходилось принимать большие предосторожности.

Однажды, когда я слишком долго оставался там с дю Ли (потому что мы обстоятельно говорили о наших общих несчастьях и приняли твердое решение преодолеть их), я вздумал проводить ее до ворот заднего двора, а придя туда, мы заметили вдалеке ее отца, который возвращался из города и шел прямо на нас. Бежать было неуместно, потому что он увидел нас. Тогда она просила меня изобрести какой-нибудь способ оправдаться, но я ответил ей, что она более сообразительна и ловка, чем я, и что-нибудь придумает. В это время он подошел, и, когда он стал сердиться, она сказала ему, что я, узнав, что он привез кольца и другие ювелирные изделия (свои заклады он обращал в золотые и серебряные изделия, чтобы получать некоторую прибыль, так как был столь же скуп, сколь и глух), пришел спросить, не продаст ли он некоторые из них, — я хочу подарить их одной манской девушке, на которой женюсь. Он легко этому поверил. Мы поднялись в комнаты, и он мне показал кольца. Я выбрал из них два, с небольшим алмазом и розовым опалом. Мы договорились в цене, и я тотчас же ему заплатил.