— Я прекрасно вижу, что вы влюблены в ее дочь, — ответил он и прибавил, что сумеет увидеть ее и без меня. Он сказал это так злобно, что я очень удивился и этим дал ему повод не сомневаться в том, чего он, может быть, и не подозревал еще. Он отпускал по моему адресу еще много злых насмешек и привел меня в такое замешательство, что Вервиль сжалился надо мной. Он увел меня от этого грубияна и повел на улицу, где я крайне опечалился, несмотря на все старания Вервиля меня развлечь, по необычайной для людей его лет и положения, столь превосходящего мое, доброте.

Между тем нахальность его брата помышляла удовлетворить самое себя или, скорее, погубить меня. Он пошел к госпоже Боасье, где его сначала приняли за меня, потому что он взял с собою слугу моего хозяина, который меня сопровождал туда много раз; и я думаю, что без этого его бы там не приняли. Госпожа Боасье сильно изумилась, увидя незнакомого человека. Она сказала Сен-Фару, что, не зная его совершенно, не может понять, чему обязана тем, что он делает ей честь своим посещением. Сен-Фар сказал ей без околичностей, что он — господин одного молодого человека, который был столь счастлив, что получил несколько ран, оказывая им незначительную услугу. Удивленные новостью, которая, как я узнал после, не понравилась ни матери, ни дочери, эти две умные особы не позаботились подвергать опасности репутацию их ума перед человеком, который сразу давал увидеть, что его у него нет, и нахал не особенно развлекся с ними и страшно им наскучил. Но более всего взбесило его то, что он совершенно был лишен удовольствия увидеть лицо Леоноры, несмотря на неотступные просьбы снять вуаль, который она носила обычно, как это делают в Римс знатные девушки до замужества. Наконец этому легкомысленному человеку наскучило им наскучивать, он освободил их от своего несносного посещения и вернулся в дом сеньора Стефано, получив мало для своей пользы от плохой услуги, которую мне оказал. С этого времени, как те грубияны, которые не делают людям ничего, кроме худого, он относился ко мне так невыносимо пренебрежительно и так часто меня обижал, что я мог бы сто раз потерять почтение, какое я должен был иметь к его знатности, если бы Вервиль непрестанной своей добротой не помогал мне сносить грубости своего брата. Я еще не знал о том зле, какое он сделал, хотя чувствовал его последствия. Я ясно видел, что госпожа Боасье стала ко мне более холодна, чем была в начале нашего знакомства, но так как она была неизменно обходительна, я не заметил, что бываю ей в тягость. Что касается Леоноры, то при матери она мне казалась очень задумчивой, а когда она за нею не наблюдала, то я находил, что она менее печальна и что она бросает на меня более благосклонные взгляды.

Дестен рассказывал, таким образом, свою историю, и комедиантки слушали его внимательно, не думая о сне. Но так как пробило два часа ночи, то госпожа Каверн напомнила Дестену, что он должен завтра сопровождать Раппиньера в домик, который отстоял от города за две-три мили, где тот обещал позабавить их охотою. И Дестен простился с комедиантками и пошел в свою комнату, где, видимо, и лег спать. Комедиантки сделали то же самое, и остаток ночи прошел в гостинице довольно тихо, потому что за это время поэт, по счастью, не произвел на свет ни одного нового куплета.

Те, кто потерял так много времени на то, чтобы прочитать предыдущие главы, должны знать, если не забыли, что домфронтский кюре находился в одних из четырех носилок, которые таким небывалым образом встретились в небольшой деревушке; однако всякий знает, что скорее могут встретиться четверо носилок, чем сойтись четыре горы. Кюре остановился в той же самой гостинице, где и наши комедианты, и, посоветовавшись о своей каменной болезни с манскими докторами, которые ему сообщили на самой изящной латыни,, что у него каменная болезнь (что бедняга прекрасно знал), и окончив другие дела, какие мне неизвестны, выехал из гостиницы в девять часов утра, чтобы вернуться домой и руководить своей духовной паствой. Молоденькая его племянница, одетая как барышня (обойдем то, была ли она ею в действительности или нет), села впереди носилок, в ногах сего доброго человека, толстого и приземистого. Крестьянин, по имени Гийом, по особому приказанию кюре, вел за повод переднюю лошадь, чтобы она не споткнулась, а слуга, по имени Жюльен, должен был смотреть за задней лошадью, которая была с таким норовом, что Жюльен часто вынужден был подгонять ее по заду. Ночной горшок кюре из желтой меди сверкал, как золотой, потому что был вычищен в гостинице и привязан с правой стороны носилок, что придавало им с этой стороны более внушительный вид, чем с левой, украшенной только картонным футляром со шляпой,[150] которую кюре получил с нарочным из Парижа для одного из своих друзей-дворян, жившего близ Домфронта.

За полторы мили от города, когда носилки подвигались медленным шагом по выбитой и огороженной плетнями, более крепкими, чем стены, дороге, три всадника, сопровождаемые двумя пехотинцами, остановили почтенные носилки. Один из них, казавшийся начальником этих бродяг с большой дороги, закричал ужасным голосом: «Стой! Первого, кто слово скажет, — застрелю!» и поднес дуло пистолета на два пальца ко лбу крестьянина Гийома, который вел носилки. Другой сделал то же с Жюльеном; один из пеших приложил пистолет к щеке племянницы кюре, который в это время мирно спал в носилках и, следовательно, избавлен был от ужасного страха, охватившего его миролюбивую свиту. Эти злодеи заставили носилки двигаться быстрее, нежели хотелось непослушным лошадям, везшим их. Никогда еще тишина не соблюдалась так хорошо, как при этом насильственном деянии. Племянница кюре была более мертва, чем жива, Гийом и Жюльен плакали, не осмеливаясь открыть рта перед страшным видом огнестрельного оружия; а кюре все спал, как я вам уже сказал. Один из всадников отделился от группы и галопом помчался вперед. В это время носилки подошли к лесу, при входе в который передняя лошадь, которая, может быть, чуть жива была от страху, не менее того, кто ее вел, или скорее из хитрости, или потому, что ее заставляли итти скорее, чем ей позволял ее ленивый и сонный характер, — эта бедная лошадь попала ногой в выбоину и споткнулась так сильно, что господин кюре проснулся, а его племянница упала с носилок на костлявый круп клячи. Добрый человек звал Жюльена, который не смел ему ответить; он звал племянницу, которая не имела мужества открыть рта; у крестьянина сердце было столь же твердо, как и у другого, и кюре сильно разгневался. Говорят даже, что он богохульствовал, но я никогда не подумаю этого о кюре из Нижнеменской провинции. Племянница кюре слезла с крупа лошади и села на прежнее свое место, не осмеливаясь взглянуть на дядю; а лошадь, едва поднявшись, пошла скорее, чем когда бы то ни было, невзирая на шум, поднятый кюре, который кричал своим проповедническим голосом: «Стой! стой!» Его усиливавшиеся крики подгоняли лошадь, и она шла еще быстрее, а это заставляло кюре кричать еще громче. Он звал то Жюльена, то Гийома, а чаще всего свою племянницу, нередко прилагая к ней эпитет отъявленной негодницы. Она бы могла отлично говорить, если бы захотела, потому что тот, кто приказал им хранить молчание так исправно, отъехал к конным, ехавшим впереди от носилок шагов за сорок-пятьдесят; но страх перед карабинами сделал ее нечувствительной к ругательствам дяди, который наконец стал горланить и кричать: «Помогите! Караул!», видя, что его так упорно не слушаются. На это двое конных, которые уехали вперед и которых пехотинец просил вернуться, приблизились к носилкам и приказали остановиться. Один из них спросил грозно Гийома:

— Что за дурак там орет?

— А! сударь, вы его знаете лучше, чем я, — ответил бедный Гийом.

Верховой ударил его пистолетом по зубам и, приблизив его к племяннице, приказал ей снять маску и сказать, кто она. Кюре видел из своих носилок все, что произошло, и, имея тяжбу с одним дворянином по имени Лон,[151] подумал, что это он хочет его убить, и начал кричать: