Свой собственный судья[289]

Это происходило в Африке, между скал, у берега моря, в часе езды от большого города Феца, где принц Мулей, сын марокканского султана, находился один, ночью, заблудившись после охоты. На небе не было ни облачка, море было спокойно, а луна и звезды заставляли его блестеть, — словом, была одна из тех прекрасных ночей теплых стран, которые гораздо приятнее самых прекрасных дней в наших холодных краях. Мавританский принц, проезжая вдоль берега моря, развлекался, рассматривая луну и звезды, которые отражались на поверхности моря, как в зеркале, когда жалобный крик пронзил ему слух и возбудил в нем желание подъехать к тому месту, откуда он, казалось, мог исходить. Он погонял свою лошадь, — пусть она будет, если угодно, берберийской, — и увидел между скалами женщину, защищавшуюся, насколько позволяли ее силы, против мужчины, который старался связать ей руки, в то время как другая женщина пыталась зажать ей рот тряпкой. Появление молодого принца помешало тем, кто производил это насилие, продолжать его, и позволило несколько передохнуть той, с кем они так плохо поступали. Мулей спросил у нее, почему она кричит, а у них — что они хотят с нею делать. Вместо ответа мужчина бросился на него с саблей в руке и так замахнулся ею, что опасно бы его ранил, если бы принц не увернулся благодаря проворности своей лошади.

— Злодей! — вскричал Мулей, — как ты смеешь нападать на принца Фецского?

— Я это знаю лучше тебя, — ответил мавр; — а потому, что ты мой принц и можешь меня наказать, я должен отнять у тебя жизнь, чтобы не потерять свою.

Сказав это, он бросился на Мулея с такой яростью, что принц, хотя и был очень храбрым, принужден был не столько думать о нападении, сколько о защите против столь опасного врага. Женщины тем временем сцепились тоже, и та, которая немного раньше считала себя погибшею, теперь не позволяла другой бежать, как будто не сомневалась, что ее защитник одержит победу; отчаяние увеличивает храбрость и придает ее тем, в ком ее совсем нет. Хотя в принце было несравнимо более мужества, чем в его противнике, и оно подкреплялось силой и проворством, но наказание, которого было достойно злодеяние мавра, заставляло его решиться на все и придавало ему такую смелость и силу, что победа довольно долго колебалась между принцем и им. Но небо, покровительствующее обычно тем, кто возвышен над другими, заставило, по счастью, проезжать людей принца достаточно близко оттуда, чтобы услышать шум сражающихся и крики женщин.

Они прискакали туда и узнали своего господина в то время, когда он налетел на того, который бросился на него с оружием в руках, и сбил его на землю, но не хотел его убить, а хотел сохранить ему жизнь для примерной казни. Он запретил своим людям делать что-либо с ним, кроме как привязать к конскому хвосту, так, чтобы он не мог ничего предпринять ни против него самого, ни против других. Двое придворных посадили женщин на крупы лошадей, и в таком шествии Мулей и его свита прибыли на рассвете в Фец.

Этот молодой принц владел в Феце так же самовластно, как будто бы был уже султаном. Он велел привести перед себя мавра, которого звали Аметом и который был сыном одного из самых богатых жителей Феца. Обе женщины не были известны никому, потому что мавры, самые ревнивые из всех людей, с крайней старательностью скрывают от глаз всех своих женщин и невольниц. Женщина, спасенная князем, поразила его и весь его двор своей красотой, превосходившею все, что ни было прекрасного в Африке, и своим величественным видом, который даже в плохом невольничьем платье не мог скрыться от глаз восхищенных ею. Другая женщина была одета, как немного знатные женщины этой страны, и могла сойти за красавицу, хоть и не такую, как первая; но если бы она и могла поспорить с нею в красоте, то бледность от страха уменьшала ее красоту, в то время как у первой румянец, разлившийся по лицу, показывал ее скромную стыдливость. Мавр появился перед принцем со спокойствием преступника и опускал все время глаза в землю. Мулей велел ему признаться самому в своем преступлении, если он не хочет умереть от пыток.

— Я хорошо знаю, что для меня приготовлено и чего я заслуживаю, — ответил тот гордо, — и если бы хоть какая выгода была для меня в непризнании, то никакие пытки не могли бы меня заставить признаться; но я не могу избежать смерти, потому что я хотел ее тебе, и я хочу, чтобы ты знал, что досада от того, что я не убил тебя, мучит меня сильнее, чем все то, что твои палачи могут выдумать для меня. Эти испанки, — прибавил он, — были моими невольницами: одна из них поступила умно и устроила свое счастье, став женой моего брата Заида; другая никак не хотела переменить свою веру и быть благодарной мне за мою любовь к ней.

Он не хотел более говорить, несмотря на угрозы. Мулей приказал бросить его в темницу и надеть на него оковы; отступницу, жену Заида, посадили в темницу отдельно, а красавицу-рабыню отвели к одному мавру, по имени Зулема, знатному человеку родом из Испании, который оставил Испанию потому, что не мог решиться стать христианином. Он был из знатного рода Зегрис,[290] когда-то столь славившегося в Гренаде, а его жена Зораида, которая была из того же рода, считалась самой красивой женщиной в Феце, и столь же умной, сколь красивой. Она сразу же была восхищена красотой невольницы-христианки, а также и ее умом с первого же разговора с ней. Если бы прекрасная христианка способна была утешиться, она бы нашла утешение в ласках Зораиды; но она как будто бы избегала всего того, что могло облегчить ее страдания, ей нравилось только быть одной, чтобы более предаваться горю, а когда она бывала с Зораидой, то должна была делать большое усилие, чтобы удержаться перед нею от вздохов и слез.

Принц Мулей возымел крайнее желание узнать о ее приключениях; он дал знать об этом Зулеме, и так как он от него ничего не скрывал, то признался также ему, что чувствует, как начинает любить эту прекрасную христианку, и что он ей сказал бы уже об этом, если бы сильное горе, заметное в ней, не заставляло его опасаться, что в Испании у него есть неизвестный соперник, который, несмотря на всю отдаленность, может помешать ему быть счастливым в стране, где он правит самодержавно.

Зулема дал хороший приказ своей жене узнать у христианки о подробностях ее жизни и р том, по какому случаю она стала невольницей Амета. Зораида желала об этом знать не меньше принца, да и не большого труда стоило ей склонить на это невольницу-испанку, которая считала невозможным ни в чем отказать особе, давшей ей столько выражений дружбы и нежности. Она сказала Зораиде, что удовлетворит ее любопытство, если та хочет, но так как ей не о чем рассказывать, кроме своих несчастий, то она боится, как бы ее рассказ не получился очень скучным.

— Вы увидите ясно, что он не будет мне скучным, — ответила ей Зораида, — по тому вниманию, с каким я буду его слушать; и по участию, какое я в нем приму, вы узнаете, что вы доверите свою тайну человеку, любящему вас больше, чем себя.

Сказав это, она обняла ее и умоляла не откладывать этого дальше, а удовлетворить ее в том, чего она просит. Они были одни, и прекрасная невольница, вытерев слезы, которые вызвало у нее воспоминание о ее несчастьях, начала рассказ так, как вы его прочтете.

— Меня зовут София; я испанка, родилась в Валенсии и воспитана с такой заботливостью, с какой богатые и знатные люди, — а такими и были мои родители, — должны были воспитывать свою дочь, которая была первым плодом их брака и которая с самого своего рождения казалась достойной их самой нежной привязанности. У меня был брат годом моложе меня; он был достоин любви, сколь можно быть ее достойным, и любил меня так же, как и я его, и наша взаимная дружба простиралась так далеко, что, когда мы не были вместе, на наших лицах заметна была такая печаль и такое беспокойство, которые самые приятные в нашем возрасте развлечения не могли разогнать. И нас не решались более разлучать. Мы обучались вместе всему тому, чему учат в знатных домах и сыновей и дочерей, и от этого получилось, что, к большому удивлению всех, я стала не менее ловка, чем он, во всех физических упражнениях, обычных для молодых дворян, а он равно преуспевал во всем том, что должны знать знатные девушки. Столь необычное воспитание вызвало желание у одного дворянина, друга моего отца, чтобы его дети воспитывались вместе с нами. Он предложил это моим родителям, которые согласились, — а соседство наших домов облегчало выполнение этого намерения. Этот дворянин не уступал моему отцу ни в богатстве, ни в знатности; у него также были сын и дочь, почти того же возраста, как я и мой брат, и в Валенсии не сомневались, что наши дома соединятся когда-нибудь двойным браком.