Окровавленные рожи обмыли свежей водой, разодранные воротники переменили, поставили несколько припарок и кое-что зашили. Мебель расставили по местам, хотя и не в прежней целости. Наконец скоро не осталось и следов побоища, кроме неприязни, проглядывавшей на лицах одних и других.

Бедные комедианты пошли за Раппиньером, одержавшим победу. Только они вышли из игорного дома на рынок, как были окружены семью или восемью молодцами с обнаженными шпагами. Раппиньер, по своему обычаю, испытал много страху, и могло бы быть хуже того, если бы Дестен великодушно не бросился, чтоб защитить его от удара шпаги и, может быть, самому быть пронзенным; однако ему не удалось ее отбить, и он был легко ранен в руку. Тогда он выхватил свою шпагу — и в мгновение две шпаги полетели на землю; он раскроил два-три черепа, рубил по ушам и так озадачил господ, устроивших засаду, что все присутствующие признали, что им не приходилось видеть такого храбреца. Эта неудачная засада была устроена Раппиньеру двумя дворянчиками, один из которых был женат на сестре начавшего драку ударом ракеты.

Вероятно, Раппиньер был бы убит, если бы господь не послал ему храброго защитника в лице нашего храброго комедианта. Эта услуга тронула его каменное сердце, и, чтобы не позволить бедным остаткам разбредшейся труппы остановиться в гостинице, он повел их к себе, где возница сложил комедийное барахло и отправился в свою деревню.

Госпожа Раппиньер[49] встретила гостей множеством комплиментов, так как была светской женщиной и старалась быть как можно более обходительной. Она не была дурна собою, но так худа и суха, что ни разу не могла снять пальцами нагара со свечи, чтобы не обжечь их. Я мог бы рассказать о ней сотню необычайных вещей, но боюсь, как бы это не было слишком длинно.

Очень скоро обе дамы так подружились, что называли одна другую «дорогая моя» и «душа моя». Раппиньер, который в хвастовстве не уступал городскому цирюльнику,[50] сказал, входя, чтобы слуги шли на кухню и готовили скорее ужин. Однако это было чистым бахвальством: кроме старого слуги, который и лошадей чистил, в дому были только девушка-служанка да хромая старуха, злая, как собака. Его тщеславие было, однако, наказано большим конфузом. Он ел обычно в трактире на счет глупцов, а его жена и его прислуга принуждены были ограничиваться кислыми щами, по местному обычаю. Желая похвастаться перед гостями и угостить их, он хотел незаметно за своей спиной передать несколько монет слуге, чтобы тот принес чего-нибудь поужинать; но, по вине ли слуги или господина, деньги упали на стул, на котором он сидел, а со стула на пол. Раппиньер побагровел, жена покраснела, слуга клялся, Каверн улыбнулась, Ранкюн, видимо, не заметил, а что касается Дестена, я хорошо не знаю, какое впечатление это произвело на него. Деньги были подобраны, и в ожидании ужина, начали разговор. Раппиньер спросил Дестена, почему он безобразит лицо пластырем. Тот ему ответил, что этому есть причина и что, будучи принужден по одному случаю перерядиться, он старался скрыть от своих недругов и лицо.

Наконец, плохой ли, хороший, ужин был подан. Раппиньер пил так, что напился допьяна; Ранкюн тоже перехватил лишнего; Дестен ел умеренно, как человек, знающий приличия; Каверн — как голодная комедиантка, а госпожа Раппиньер — как женщина, пользующаяся случаем, иначе говоря; как в трубу. В то время когда слуги ели и стелили постели, Раппиньер засыпал гостей множеством хвастливых россказней. Дестен лег один в небольшой комнатушке, Каверн — с горничной в чуланчике, а Ранкюн со слугой — не знаю где.

Всем хотелось спать: одним от усталости, другим от слишком плотного ужина; однако спали они недолго: ведь справедливо, что ничто не постоянно в этом мире. Только что заснули, как госпоже Раппиньер захотелось туда, куда и короли ходят пешком. Вскоре проснулся и ее супруг, и хотя он еще был порядком пьян, все же почувствовал, что лежит один. Он позвал, но ему никто не отвечал. Заподозрить, рассердиться и вскочить в бешенстве с постели ничего не стоило. Выходя из комнаты, он услыхал перед собою шаги; следуя некоторое время за шорохом, он посреди коридорчика, который вел в комнату Дестена, очутился так близко от того, за кем шел, что боялся наступить ему на пятки. Он думал, что набросится на жену и схватит ее, и закричал: «А! шлюха!» Однако руки его не схватили ничего, но ноги зацепились за что-то, и он ткнулся носом в землю и почувствовал, что что-то острое укололо его в живот. Он закричал так страшно, как будто его резали, но не выпустил из рук жены, которой, он думал, вцепился в волосы и которая билась под ним. Эти крики, проклятия и ругательства взбудоражили весь дом, и все сразу бросились ему на помощь: служанка со свечой, Ранкюн и слуга в грязных рубахах, Каверн в дрянной юбчонке, Дестен со шпагой в руке; госпожа Раппиньер прибежала последней и была страшно удивлена, как и другие, увидев, что ее муж как бешеный дерется с козой, кормившей в доме щенят суки, которая издохла во время родов. Никто никогда не был так сконфужен, как Раппиньер. Жена его, догадавшись, что у него было на уме, спросила, не сошел ли он с ума. Тот, не зная, что отвечать, сказал, что принял козу за вора. Дестен понял, что это значило. Каждый вернулся в свою постель и думал о приключении как хотел, а коза была заперта со щенятами.

Спектакль «Ирод и Марианна»

Комедиант Ранкюн — один из главных героев нашего романа; но он не один герой этой книги: раз нет ничего совершеннее героя книги,[51] то полдюжины героев, хотя бы и мнимые, сделают мне более чести, нежели один, о котором, к счастью или несчастью, можно все-таки рассказать меньше. Ранкюн был одним из тех нелюдимов, которые ненавидят весь мир и не любят даже самих себя; и я слышал от многих, что его никогда не видели смеющимся. Он был довольно остроумен и довольно хорошо сочинял насмешливые стихи;[52] в остальном он мало походил на честного человека и был зол, как старая обезьяна, и завистлив, как собака. Он находил пороки во всех своих товарищах по ремеслу: Беллероз был слишком деланным, Мондори — грубым, Флоридор — слишком холодным,[53] подобное и другие; и я думаю, этим он легко позволял заключать, что только он один — единственный комедиант без недостатков, а между тем его терпели в труппе только потому, что он состарился на этом ремесле. В то время когда еще подвизались в пьесах Гарди,[54] он играл фальцетом и в маске роли кормилиц;[55] а когда комедии стали совершенствоваться, он стал надзирателем за привратниками и начал исполнять роли наперсников, послов и свидетелей и должен был сопровождать короля, схватить или умертвить кого или дать сражение; он пел отвратительным тенором в трио и пудрился мукою в фарсах.[56] На этих прекрасных талантах основывалось его нестерпимое самомнение, которое соединялось с непрестанными насмешками, неисчерпаемым злословием и сварливым нравом, какой, однако, поддерживался некоторой отвагой. Все это делало его страшным для товарищей, и только с Дестеном он был кроток, как ягненок, и держал себя благоразумно, насколько позволял его характер. Говаривали, что он бывал им бит, но эти разговоры продолжались недолго, не дольше, чем разговоры о его любви к добру ближнего, которое он незаметно брал; при всем том он был прекраснейшим человеком в мире.