— Ой, чорт возьми, сударь, вы меня совсем задушили!

Ранкюн отвечал ему столь же сладко и серьезно, сколь купец кричал неистово:

— Прошу прощения, — я хотел взять горшок.

— А, чорт возьми! — вскричал тот, — я лучше вам сам его подам и не буду спать всю ночь; вы мне причинили такую боль, что всю жизнь буду ее чувствовать.

Ранкюн не ответил ничего и стал мочиться столь долго и столь обильно, что один шум в горшке мог бы разбудить купца. Он наполнил горшок доверху и благодарил господа с лицемерием мерзавца. Бедный купец радовался его обильному извержению мочи, так как это позволяло ему надеяться, что его сон не будет больше прерван, когда проклятый Ранкюн, сделав вид, будто бы хотел поставить горшок на пол, опрокинул его и все его содержимое на лицо, на бороду и на живот купцу и лицемерно вскричал:

— О, сударь, простите, пожалуйста!

Купец не отвечал на его вежливость, но, почувствовав, что залит мочой, вскочил, заорал как бешеный и требовал свету.

Засада

Ранкюн со всем хладнокровием, на какое был способен, что даже и театинец[66] бы не удержался от брани, сказал только:

— Ах, какая беда!

Но купец продолжал кричать; прибежали хозяин, хозяйка, служанки и слуги. Купец говорил, что его положили с дьяволом, и просил развести огонь. У него спрашивали, что случилось; он не отвечал, так был взбешен, и, взяв свое платье и пожитки, стал сушить их в кухне, где и провел остаток ночи на скамейке у огня.

Трактирщик спросил у Ранкюна, что он ему сделал. Он с притворной наивностью ответил:

— Я не знаю, на что он жалуется; он проснулся и разбудил меня: кричал, будто его режут. Должно быть, ему приснился дурной сон или он спятил с ума; а потом он всю постель обмочил.

Хозяйка, пощупав ее, сказала, что на самом деле его тюфяк насквозь промок, и поклялась господом богом, что купец ей заплатит за него. Они пожелали спокойной ночи Ранкюну, который проспал всю ночь безмятежно, как самый добродетельный человек, и вознаградил себя в том, что ему плохо удалось у Раппиньера.

Он проснулся, однако, раньше, чем хотел, потому что прибежала служанка Раппиньера и звала его скорей притти к умирающему Догену, который хотел его увидеть перед смертью. Он побежал, желая знать, чего хочет от него умирающий, с которым он познакомился лишь накануне. Но служанка ошиблась, услышав, что надо позвать комедианта к бедному умирающему: она приняла Ранкюна за Дестена, который, в то время когда пришел Ранкюн, вошел в комнату Догена и заперся с ним, узнав от священника, исповедывавшего Догена, что раненый хочет ему что-то сказать и что ему важно знать. Он не пробыл там и нескольких минут, как Раппиньер вернулся из города, куда ушел по делам еще на рассвете. Придя, он узнал, что слуга его умирает и что кровь не могли остановить, потому что перерезан большой сосуд, и что он просил повидать перед смертью комедианта Дестена.

— Да видел ли он его? — спросил весь взволнованный Раппиньер.

Ему ответили, что они заперлись одни. Он был поражен этими словами, как будто его кто дубиной огрел, и вне себя бросился стучать в дверь комнаты, где умирал Доген, но в это время она открылась и вышел Дестен и сказал, чтобы помогли больному, который упал в обморок. Встревоженный Раппиньер спросил его, что за фантазия пришла его слуге.

— Я думаю, что он бредит, — холодно ответил Дестен, — потому что он тысячу раз просил у меня прощения, хотя я не помню, чтобы он меня когда-нибудь оскорбил; но надо за ним посмотреть: он умирает.

Подошли к Догеновой кровати — он испускал последний вздох, и казалось, Раппиньер более этому радовался, чем печалился. Те, кто его знал, полагали, что это потому, что он не мало был должен жалованья своему слуге. Один Дестен точно знал, в чем дело.

Потом в комнату вошли два человека; в них наш комедиант узнал своих товарищей, о которых мы и расскажем подробнее в следующей главе.

Младший из комедиантов, пришедших к Раппиньеру, был слуга Дестена. Он сообщил Дестену, что и прочие из труппы уже прибыли, кроме мадемуазель Этуаль, которая вывихнула себе ногу за три мили до Манса.

— Но зачем ты приехал сюда и кто тебе сказал, что мы здесь? — спросил Дестен.

— Чума в Алансоне помешала нам туда ехать, и мы задержались в Боннетабле,[67] — ответил другой комедиант, которого звали Олив; — несколько встретившихся нам жителей этого города сказали нам, что вы играли тут, что вас поколотили и что ты ранен. Мадемуазель Этуаль сильно больна и просит тебя прислать за нею носилки.[68]

Хозяин соседней гостиницы, который пришел туда, услыхав о смерти Догена, сказал, что у него есть носилки, и если заплатят хорошо, то он в полдень отправит их с двумя добрыми лошадьми. Комедианты наняли носилки за экю, а также и комнаты в гостинице для труппы комедиантов. Раппиньер взялся добиться у начальника полиции разрешения играть; и в полдень Дестен с товарищами отправились в Боннетабль. День был очень жаркий; Ранкюн спал в носилках, Олив ехал на задней лошади, а слуга из гостиницы правил передней. Дестен шел пешком с ружьем на плече; его слуга рассказывал, что с ним случилось по дороге от Шато-дю-Луар[69] до деревни перед Боннетаблем, где мадемуазель Этуаль вывихнула себе ногу, сходя с лошади. В это время два человека, верхом на прекрасных лошадях, закрытые плащами, проезжая мимо Дестена, приблизились к носилкам с той стороны, где они были закрыты; они не нашли в них никого, кроме спящего старика, и незнакомец, у которого была лучше лошадь, сказал другому:

— Сегодня, наверно, все дьяволы ополчились против меня: они превратились в носилки, чтобы совсем меня взбесить.

Сказав это, он пустил свою лошадь через поле, а его товарищ последовал за ним. Олив окликнул Дестена, который немного ушел вперед, и рассказал ему о происшедшем, в чем он ничего не понял, да и не очень об этом старался.

Через четверть мили погонщик, усыпленный солнечным зноем, увязил носилки в трясину, куда чуть не попал Ранкюн; лошади порвали упряжку, и их, предварительно распрягши, пришлось вытаскивать за гривы и хвосты. Собрали обломки крушения и кое-как дотащились до ближней деревни. Упряжка носилок сильно нуждалась в починке, и, пока ею занимались, Ранкюн, Олив и слуга Дестена успели выпить в деревенском трактире. Вскоре прибыли еще одни носилки, в сопровождении двух пеших, и остановились перед тем же трактиром. Немного спустя показались другие, шедшие шагах в ста за этими с той же стороны.

— Мне кажется, что со всей провинции встречаются здесь носилки для какого-то важного дела или общей цели, — сказал Ранкюн, — и я полагаю, скоро начнется их конференция; не может же быть, чтобы их явилось еще больше.

— Да вот и еще одни! Тоже хотят участвовать в ней, — вскричала трактирщица.

И на самом деле показались четвертые — они приближались со стороны Манса. Это вызвало взрыв смеха у всех, исключая Ранкюна, который, как я вам говорил уже, никогда не смеялся. Последние носилки остановились подле прочих. Никогда не видали столько носилок вместе.

— Если бы искатели носилок, которые нам встретились, случились здесь, они были бы довольны, — сказал погонщик, приехавший первым.

— Они нам тоже попались, — сказал второй.

Вожатый комедиантов подтвердил то же, а прибывший последним прибавил, что его чуть было не избили.

— За что же? — спросил его Дестен.

— За то, — отвечал тот, — что они искали девушку, которая вывихнула себе ногу и которую мы отвезли в Манс. Я никогда не видел таких злых людей: они накинулись на меня за то, что не нашли того, чего искали.