— Вы слишком несчастны, — как и мы, — оттого, что не посвятите себя целиком театру; в два года не стали бы больше говорить о Корнеле,[119] чем сейчас говорят о Гарди. Я никогда не льщу, — прибавил он, — но чтобы ободрить вас, должен вам сказать, что понял, что вы большой поэт, и вы сможете услышать и от моих товарищей то же, что я вам сказал. Я никогда не ошибаюсь; настоящего поэта я чувствую за полмили: едва я вас увидел, я понял вас так же хорошо, как если бы был вашей кормилицей.

Раготен глотал это с таким удовольствием, как мед, запивая многочисленными рюмками вина, опьянявшего его еще более, чем похвалы Ранкюна, который, со своей стороны, ел и пил изо всех сил и время от времени восклицал:

— Ради бога, господин Раготен, не зарывайте в землю вашего таланта! Еще раз вам говорю — вы злой человек, потому что не хотите обогатить и себя и нас. Я тоже немного мараю бумагу и не хуже других; но если бы я сочинял стихи хотя вдвое хуже тех, какие вы мне прочли, я не вел бы такую проклятую жизнь, а жил бы себе на ренту не хуже Мондори.[120] Пишите, господин Раготен, пишите; и если мы еще этой зимой не перещеголяем всех этих пудреных господ[121] отеля Бургонь и Маре, то чтоб никогда мне не взойти на сцену, не сломав руки или ноги. Больше сказать нечего, давайте пить.

Он сдержал слово. Налив в стаканы по двойной порции, он провозгласил Раготену, что пьет за здоровье Раготена же, а тот, согласившись, стал пить за здоровье комедианток, обнажив голову и с таким исступлением, что, ставя бокал на стол, отбил у него ножку и не заметил, а потом два или три раза поднимал его, думая, что положил его на бок. Наконец бросил его через голову и стал хватать Ранкюна за руки, так что тот даже оборонялся, чтобы не подумали, что он разбил бокал. Раготен несколько опечалился, потому что Ранкюн не смеялся, но, как я вам уже сказал, тот был скорее завистливая, чем смешливая тварь.

Ранкюн спросил, что Раготен скажет об их комедиантках. Человечек покраснел, но не ответил. Но Ранкюн спросил еще раз о том же, и тот, наконец, заикаясь и покраснев, невнятно ответил Ранкюну, что одна из комедианток бесконечно ему нравится.

— А какая же именно? — спросил Ранкюн. Человечек был так смущен, проговорившись, что ответил:

— Не знаю.

— Я тоже, — сказал Ранкюн.

Это смутило того еще больше, и он залепетал:

— Та... та...

Он повторил это слово раза четыре или пять, пока комедиант в нетерпении не сказал ему:

— Вы правы, это прекрасная девушка.

Это совсем привело его в замешательство. Он не мог назвать той, которая пленила его: и может быть, и сам не знал этого, потому что в нем было менее любви, чем распутства. Наконец Ранкюн назвал ему мадемуазель Этуаль, и тот признался, что в нее он именно и влюблен. Что же касается меня, то я думаю, если бы тот назвал Анжелику или ее мать, госпожу Каверн, он бы забыл удар планшеткой одной и возраст другой и отдался бы телом и душой той, которую ему назвал бы Ранкюн, — настолько была смущена совесть этого развратника. Комедиант налил ему полный бокал вина, — что несколько рассеяло его смущение, — но не забыл и сам выпить, после чего сказал ему, таинственно понизив голос и оглянувшись, нет ли кого в комнате:

— Вы ранены не смертельно и обратились к такому человеку, который может вас вылечить, если вы ему доверитесь и будете скромны. Это не значит, что ваше предприятие очень легко: мадемуазель Этуаль — настоящая тигрица, а ее брат Дестен — настоящий лев; однако она всегда видит подобных вам людей, и я знаю, что надо делать: докончим вино, а завтра еще будет день.

Оба выпили по стакану вина, и это на минуту прервало разговор. Раготен начал говорить первый, описывая ему все свои достоинства и сокровища, и сказал Ранкюну, что его племянник служит у одного откупщика; что этот племянник вошел в большую дружбу с откупщиком податей[122] Ральером, во время пребывания того в Мансе для собирания налогов, и обнадежил Ранкюна, что выхлопочет ему через посредство племянника такое же содержание, как получают королевские комедианты.[123] Он сказал ему также, что если у него есть родные с детьми, то он выхлопочет им хлебное духовное место, так как его племянница замужем за братом одной женщины, содержанки дворецкого одного провинциального аббата, у которого есть прекрасные духовные места для раздачи.

В то время как Раготен рассказывал о своих подвигах, Ранкюн, вошедший во вкус, только успевал наливать до краев стаканы, которые опустошались почти мгновенно; Раготен не осмеливался отказать человеку, должному так много сделать для него. Наконец, наглотавшись вдоволь, они опьянели. Ранкюн, по своему обыкновению, становился все важнее, а Раготен так отупел и отяжелел, что склонился на стол и уснул. Ранкюн позвал служанку, чтобы велеть приготовить постель, потому что в его гостинице все уже спали. Служанка сказала, что можно приготовить две постели, но что господин Раготен находится в таком состоянии, что нет надобности его будить. Да он и не проснулся, а как нельзя лучше спал и храпел. Пока две из трех кроватей, которые находились в комнате, не были покрыты простынями, он и не просыпался. Он проклинал служанку и грозил избить, когда она доложила ему, что постель готова. Наконец, когда Ранкюн повернул его на стуле к огню, который зажгли, чтобы просушить простыни, он открыл глаза и без возражений позволил себя раздеть. Его положили на постель как можно более удобно, а Ранкюн лег в свою, сначала заперев двери. Спустя час Раготен проснулся и встал с кровати, я хорошо не знаю зачем; он так заблудился в комнате, что опрокинул всю мебель и сам падал несколько раз, но своей кровати не мог найти, а наконец наткнулся на кровать Ранкюна, раскрыл его и этим разбудил. Ранкюн спросил его, чего он ищет.

— Я ищу свою кровать, — ответил Раготен.

— Она слева от моей, — сказал Ранкюн.

Пьянчужка повернулся направо и залез между одеялом и соломенным тюфяком на третью кровать, на которой не было ни матраца, ни перины, где он и досылал довольно безмятежно. Ранкюн оделся раньше чем Раготен проснулся. Он спросил пьянчужку, неужели он вздумал умерщвлять плоть, что бросил свою кровать, чтоб спать на соломе. Раготен утверждал, что совсем не вставал и что в комнате, наверное, появлялись домовые. Из-за этого он поссорился с хозяином гостиницы, который защищал свой дом и грозил пожаловаться властям, что тот позорит его дом. Однако я уже порядочное время надоедаю вам кутежом Раготена, — вернемся в гостиницу к комедиантам.

Я слишком честный человек для того, чтобы предупреждать благосклонного читателя, что если он оскорблен всеми теми дурачествами,[124] о которых он до сих пор читал в этой книге, то он лучше всего сделает, если не будет читать дальше, потому что, по совести говоря, не найдет в ней ничего другого, хоть если бы она была толщиною с «Кира»,[125] и когда он из прочитанного не сможет заключить о том, что он еще увидит, то, быть может, я еще в большем затруднении; одна глава влечет за собою другую, и я в своей книге поступаю, как тот, кто бросает повод на шею лошади и позволяет ей итти, куда она вздумает. Быть может, что у меня и есть определенный замысел и что без переполнения моей книги достойными подражания примерами при помощи сильно действующих картин и то смешных, то достойных осуждения вещей, я и преподам занимательное наставление,[126] подобно тому, как пьяный внушает отвращение к своему пороку и может забавлять безобразиями, какие его заставляет творить опьянение.