Ранкюн, высунувшись из постели, пожимал время от времени плечами и, не отвечая, переводил глаза с хозяина на служанку, бесполезно искавших сапоги, а потом на несчастного, утратившего их, который, между тем, Проклинал свою жизнь и размышлял, быть может, о чем-нибудь гибельном, когда Ранкюн по беспримерному великодущию, неслыханному в нем, сказал ему громко, зарываюсь в свою постель, как человек, который смертельно хочет спать:

— Чорт возьми! Сударь, не шумите же так из-за ваших сапог, а возьмите мои, но с условием, что вы позволите мне спать, как вы хотели, чтобы я сделал вчера.

Несчастный, который уже не был более им потому, что нашел сапоги, с трудом поверил тому, что слышал; он затянул длиннейшую галиматью глупейших благодарностей и так горячо, что Ранкюн испугался, как бы тот не вздумал обнимать его в постели. Он сердито закричал и учено клялся:

— О, чорт возьми! Сударь, вы также несносны, и когда вы теряете сапоги и когда благодарите за те, какие вам дали! Ради бога, еще раз прощу: возьмите мои, и я ничего не требую от вас, лишь бы вы дали мне спать, а то я возьму назад мои сапоги, и тогда шумите, сколько хотите.

Тот открыл рот, чтобы отвечать, когда Ранкюн закричал:

— О, боже мой! или дайте мне спать или отдайте мои сапоги!

Хозяин дома, которому столь решительная манера разговаривать внушила большое уважение к Ранкюну, вытолкнул из комнаты проезжего, но тот и так бы там не остался: так был благодарен за пару сапог, столь великодушно ему подаренных. Он должен был выйти из комнаты и обуваться на кухне, а Ранкюн заснул теперь спокойнее, чем ночью: его желание спать уже не боролось с желанием украсть сапоги и со страхом быть пойманным. Что касается Олива, который лучше употребил ночь, — он встал рано утром и забавлялся, потягивая вино, так как не имел чем лучше заняться.

Ранкюн спал до одиннадцати часов. Когда он одевался, вошел в комнату Раготен; он утром посетил комедиантов, и мадемуазель Этуаль упрекала его и говорила, что не считает его за своего друга, потому что он не последовал за всеми; он ей обещал не возвращаться в Манс, не узнав новостей; но не могши найти лошадь ни за плату, ни заимообразно, он бы не мог сдержать своего обещания, если бы его мельник не дал ему своего лошака, на которого он сел без сапог и приехал, как я вам уже сказал, в местечко, где ночевало двое комедиантов. У Ранкюна был весьма сообразительный ум: он только что увидел Раготена в башмаках, как сразу подумал, что случай посылает ему хороший способ утаить покражу, не мало его беспокоившую. Он тотчас же сказал ему, что просит одолжить ему башмаки и взять его сапоги, потому что они новые и натерли ему ногу. Раготен принял предложение с большой радостью, так как, едучи верхом на своем лошаке, шпиньком ременной пряжки продырявил чулок и жалел, что он не в сапогах.

Пришло время обедать. Раготен заплатил за комедиантов и за лошака. Со времени своего падения, когда его карабин выстрелил у него между ног, он дал клятву не садиться на животных, на которых можно ездить верхом, не приняв всех предосторожностей. Он искал поэтому возвышения, чтобы сесть на свою скотину, но, несмотря на все предосторожности, лишь с большим трудом сел на лошака. Его живой характер не позволял ему быть рассудительным, и он опрометчиво натянул сапоги Ранкюна, которые ему доходили до пояса и мешали сгибать маленькие колени, и без того не самые сильные в провинции. Но наконец Раготен на лошаке, а комедианты пешком отправились по первой попавшейся дороге, и по пути Раготен открыл комедиантам свое намерение вступить в их труппу и заявил, что он уверен, что скоро будет лучшим комедиантом во Франции, и что не думает извлекать какие-либо выгоды из своего ремесла, а хочет это сделать только из любопытства и чтобы показать, что он способен на все, что ни предпримет. Ранкюн и Олив укрепляли его в благородном желании и, страшно хваля и ободряя, привели его в такое состояние, что он начал на своем лошаке читать стихи из «Пирама и Физбы» поэта Теофиля. Несколько крестьян, ехавших на сильно нагруженной телеге той же дорогой, увидя его декламирующего, как неистовый, подумали, что он читает из священного писания. И пока он читал, они оставались с непокрытыми головами, благоговейно слушая его, будто бродячего проповедника.

Две комедиантки, которых мы оставили в доме, откуда была похищена Анжелика, спали не более Дестена. Мадемуазель Этуаль легла в постель вместе с Каверн, чтобы не оставлять ее одну в отчаянии и постараться уговорить ее не огорчаться так. Наконец, полагая, что столь неподдельное горе не нуждается в утешениях, она не стала ими мешать ему; но, чтобы отвлечь ее, сама начала жаловаться на свою жестокую судьбу столь же сильно, как ее подруга на свою, и этим ловко побудила ее рассказать о своих приключениях, а это было тем легче, что Каверн не могла сносить, если кто считал себя несчастнее ее. Она вытерла слезы, обильно орошавшие ее лицо, и, тяжело вздохнув, чтобы к тому не возвращаться, так начала свою историю:

— Я — природная комедиантка, дочь одного комедианта, от которого я часто слыхала, что и его родители занимались тем же ремеслом, что и он. Моя мать была дочерью марсельского торговца, отдавшего ее за моего отца в вознаграждение за то, что мой отец, подвергая опасности свою жизнь, спас ему жизнь, защитив его от нападения галерного офицера, сильно влюбленного в мою мать и поэтому ненавидевшего ее отца. Это было большим счастьем для отца: потому что он получил молодую и красивую жену, более богатую, чем мог надеяться провинциальный комедиант. Его тесть сделал все, что мог, чтобы он оставил свое ремесло, и предлагал ему более почета и прибыли в купеческом; но моя мать, восхищенная комедией, помешала отцу бросить ее. У него самого не было отвращения к ней, чтобы следовать совету отца своей жены, хотя он хорошо знал, что жизнь комедиантов не столь счастлива, как кажется. Мой отец вскоре после свадьбы уехал из Марселя и взял мать в первую же поездку, к которой у нее было больше интереса, чем у него, и он скоро сделал из нее превосходную комедиантку. Она затяжелела с первого же года замужества и родила меня за сценой. Год спустя у меня уже был брат, которого я очень любила и который также любил меня. Наша труппа состояла из нашей семьи и трех комедиантов, из которых один был женат на комедиантке, игравшей вторые роли.

Однажды в праздник мы проезжали через какое-то местечко в Перигоре. Моя мать, другая комедиантка и я сидели на повозке, где лежал наш багаж, а наши мужчины шли за нами пешком, когда на наш небольшой караван напало семь или восемь крестьян, столь пьяных, что они вздумали выстрелить в воздух из пищали, чтобы нас напугать; я была осыпана дробью, а моя мать ранена в руку. Они схватили отца и двух его товарищей, прежде чем те приготовились защищаться, и жестоко их избили. Мой брат и самый молодой из наших комедиантов убежали, и с тех пор я ничего не слыхала о брате. Жители местечка присоединились к тем, которые учинили над нами насилие, и повернули назад нашу повозку. Они шли гордо и поспешно, как люди, захватившие важную добычу и хотевшие ее доставить в сохранности, и производили такой шум, что и сами не могли слышать друг друга. Через час нас привели в какой-то замок, где, как только мы вошли, мы услыхали многочисленные крики большой радости, что цыгане пойманы. Мы узнали из этого, что нас считают за тех, кем мы не были, и это нас немного утешило. Кобыла, тащившая нашу повозку, пала от усталости, загнанная и забитая. Комедиантка, которой она принадлежала и которая отдавала ее в наем нашей труппе, подняла столь жалобный крик, как будто умер ее муж. Мать моя упала в обморок от боли в руке, а я подняла около нее крик гораздо более сильный, чем комедиантка над своей кобылой.

Шум, какой подняли мы и эти скоты-пьяницы, заставил выйти из нижнего помещения хозяина замка с четырьмя или пятью людьми в красных плащах[235] и со свирепыми рожами. Он сразу же спросил, где эти воры-цыгане, и страшно нас перепугал. Но увидав, что мы все блондины, спросил отца, кто он, и как только узнал, что мы — несчастные комедианты, стал с жаром, который нас удивил, ругать самым жестоким образом, как никогда я и не слыхала, и рубить шпагой тех, что нас захватили, и они исчезли в один момент, одни раненные, другие сильно напуганные. Он велел развязать моего отца и его товарищей, приказав отвести женщин в комнату и сложить наши пожитки в надежное место. Несколько служанок пришло, чтобы помочь нам приготовить постель моей матери: ей было очень плохо от раны в руке. Мужчина, у которого был вид управляющего, пришел извиниться перед нами от имени своего хозяина за все происшедшее. Он сказал, что мошенники, так несчастно ошибшиеся, разогнаны; что большая часть их разбита и искалечена и что послали за лекарем в ближайшее местечко, чтобы перевязать матери руку, — и настоятельно просил нас сказать, не украдено ли у нас чего, советуя нам пересмотреть свои пожитки, чтобы знать, чего недостает.