Торговцы водкой еще не будили тех,[359] кто спал глубоким сном (который часто прерывается этими канальями, по моему мнению, самым надоедливым отродьем во всем человеческом обществе), когда Раготен был уже одет и намеревался итти предложить комической труппе принять его в комедианты. Поэтому он направился к дому комедиантов и комедианток, которые не только еще не вставали, но и никем не поднимались, не только не просыпались, но и не были никем разбужены.

Он хотел было оставить их спать, но, войдя в комнату, где спали Олив и Ранкюн, попросил их встать и прогуляться с ним до Кутюра,[360] прекрасного монастыря, расположенного в предместьи того же имени, и потом позавтракать в «Большой Золотой Звезде»,[361] где хорошо готовили. Ранкюн был из числа тех, кто любит закусить на даровщинку, и оделся тотчас же, как было сделано предложение, чему нетрудно вам будет поверить, если вы примете во внимание, что подобные люди привыкли одеваться и раздеваться за кулисами сцены; особенно когда один актер должен представлять нескольких лиц, тогда это все делается вмиг.

И вот Раготен с Ранкюном направились в Кутюрский монастырь, — а войдя в церковь, молились там недолго, потому что у Раготена совсем другое было в голове. Он, однако, ничего не говорил Ранкюну дорогой, боясь, как бы не запоздать к завтраку, который Ранкюну был милее всяких похвал. Они вошли в дом, и человечек начал кричать, почему еще не несут пирожки, какие он заказал, на что хозяйка (не двигаясь с места) ответила ему:

— Что же, господин Раготен, я ведь не гадалка, чтобы знать час, когда вы придете; а вот когда вы здесь, — и пирожки будут сейчас готовы. Идите в столовую, там накрыт стол и приготовлен окорочок, — займитесь им, пока подадут остальное.

Она сказала это так кабацки важно, что Ранкюн принял это в соображение и, обратившись к Раготену, сказал:

— Сударь, пойдемте туда и выпьем пока по стаканчику.

Сказано — сделано. Они сели за стол, который скоро был накрыт, и позавтракали по манскому обычаю, то есть очень хорошо, и пили за здоровье многих лиц. Вы догадываетесь, мой читатель, что при этом и Этуаль не была забыта: маленький Раготен пил за нее раз двенадцать, то сидя, то вставая со шляпой в руке; но последний раз он пил, стоя на коленях и с непокрытой головой, как будто публично каялся на паперти церкви. И тогда-то он настойчиво просил Ранкюна сдержать слово, которое тот ему дал, и быть руководителем и покровителем в столь трудном предприятии, как победа над мадемуазель Этуалью. На это Ранкюн ответил ему полусердито или притворяясь:

— Знайте, господин Раготен, что я такой человек, что не отправляюсь в море без сухарей, то есть я никогда не принимал ничего, в успехе чего я не уверен; и поэтому положитесь на меня: я послужу вам не бесполезно. Только скажу вам еще, я знаю средство, которое и употреблю, когда придет время. Но я вижу одну помеху вашему намерению: это — наш отъезд, и я не знаю другого выхода для вас, как исполнить то, что я вам опять предложу, — решиться играть вместе с нами. У вас есть все способности, какие только можно представить: у вас серьезный вид, приятный голос, произношение хорошее, а память еще лучше; вы совсем не похожи на провинциала:[362] кажется, что вы провели всю свою жизнь при дворе; у вас такая наружность, что вас видно за четверть мили. Вы не сыграете и дюжину раз, как пустите пыль в глаза нашим молодым хвастунам, которые так умничают и которые принуждены будут уступить вам первые роли, — остальное предоставьте сделать мне, потому что теперь (я вам об этом уже говорил) мы задумали с вами головоломное дело, и надо выполнить его с большой ловкостью. Я знаю, что она у вас есть, но много советов не испортят дела. Впрочем, обсудим немного: если вы раскроете вашу любовную цель, с какой вы вступаете в труппу, то вам непременно откажут; а поэтому надо скрывать ваш замысел.

Человеческий обрубок внимательно слушал рассуждения Ранкюна и совершенно пришел в восторг, вообразив, что уже держит, как говорится, волка за уши, и, будто пробудившись от глубокого сна, вскочил из-за стола и бросился к другому его краю, чтобы обнять Ранкюна, благодарить его и просить продолжать, говоря, что для того-то он и пригласил его позавтракать, чтобы объявить ему о своем намерении последовать своему трогательному пристрастию к комедии, на что он так твердо решился, что никто в мире уже его не отговорит; теперь надо только уведомить об этом труппу и получить согласие на его принятие, и это он желал сделать тотчас же. Они сосчитались с хозяйкой, Раготен заплатил, и, выйдя, они направились в дом комедиантов, который был недалеко от того места, где они завтракали.

Они нашли женщин уже одетыми, но когда Ранкюн завел речь о намерении Раготена стать комедиантом, она была прервана приездом одного из арендаторов отца Леандра, который прибыл уведомить его, что тот находится при смерти и хочет увидеться с ним перед тем, как отдать последний долг природе, неизбежный для всех людей, — а это заставило всю труппу собраться, чтобы посоветоваться о столь неожиданном событии. Леандр отвел Анжелику в сторону и сказал ей, что теперь настает время жить им счастливо, если только она захочет, на что она ответила, что это зависит не от нее, и все прочее, что вы найдете в следующей главе.

Иезуиты из Флеше, не имея возможности внушить Леандру желания продолжать учение и видя его пристрастие к комедии, догадались тотчас же, что он влюблен в какую-нибудь комедиантку, в чем они убедились, когда после отъезда труппы узнали, что за ней последовал и Леандр. Они не преминули известить об этом его отца через нарочного, который прибыл в то самое время, когда тот получил письмо от Леандра, где он сообщал, что отправляется на войну и просит у него денег, как об этом условились они с Дестеном, когда он открыл ему свое происхождение в гостинице, где лежал раненым. Отец, узнав о его обмане, пришел в бешеную ярость, а она, вместе с крайней старостью, была причиной довольно долгой болезни, окончившейся смертью, видя приближение которой он велел одному из своих арендаторов разыскать сына и заставить его вернуться к нему, сказав тому, что может найти его, разузнав, где находятся комедианты (что арендатор знал очень хорошо, потому что это был тот самый, который снабжал Леандра деньгами, когда он покинул коллеж); а зная, что в Мансе есть труппа, он отправился туда и нашел там Леандра, как вы видели это в предыдущей главе. Вся труппа просила Раготена дать им посоветоваться о прибытии арендатора, что он и сделал, удалившись в другую комнату, где пребывал в таком нетерпении, какое только можно представить. Как только он вышел, Леандр попросил войти арендатора его отца, который рассказал ему о том, в каком состоянии находится отец, и о его желании видеть перед смертью сына. Леандр просил отпустить его, чтобы исполнить просьбу отца, что вся труппа нашла совершенно разумным. И тогда-то Дестен раскрыл тайну, которую он скрывал и которая касалась знатности Леандра, о чем он и сам узнал только после похищения мадемуазель Анжелики (что вы знаете из второй части этой правдивой истории), прибавив, что они должны были бы заметить, что он не обращался с ним, после того как узнал об этом, как прежде, и что он взял даже другого слугу; и если иногда он и принужден был говорить с ним, как господин, то это для того, чтобы не раскрыть ничего; но что теперь не время дольше это скрывать, тем более для того, чтобы вывести из заблуждения госпожу Каверн, которая не могла никак выбросить из головы, что Леандр был причастен к похищению Анжелики или, быть может, был и его виновником, и что для того, чтобы уверить ее в искренней любви, которую он испытывал к ней и ради которой он стал служить, что бы и продолжалось, если бы он не был вынужден раскрыть тайну, когда он заехал в гостиницу, преследуя похитителей мадемуазель Анжелики. И как можно обвинять его в похищении, когда он, встретив похитителей, рисковал своей жизнью для ее спасения, но не мог противостоять стольким людям, которые, жестоко ранив его, оставили умирать на дороге? Вся труппа просила прощения, что обращалась с ним не соответственно его знатности, но что это извинительно, так как они не знали об этом. Мадемуазель Этуаль прибавила, что она заметила в нем много ума и достоинств, что долго ее кое-что заставляло подозревать, в чем она еще более уверилась после его возвращения, а также из писем, какие ей показывала госпожа Каверн; но что, однако, она не знала, что ей думать об этом, видя, как преданно он служит ее брату; но что теперь нельзя сомневаться в его знатности. Тогда стала говорить Каверн и, обратившись к Леандру, сказала ему: