Тяжба матери и сына окончилась примирением, и мы возвратились домой. Тогда-то я стал думать об уединении. Дом, где я находился, был достаточно влиятельным, чтобы найти мне хорошую партию, и многих мне предлагали; но я не мог никогда решиться на брак. Я принял было давнишнее свое решение стать капуцином и просил о пострижении, но столько в этом встретил препятствий, что прекратил свои хлопоты.

В это время король издал указ дофинскому дворянству выступить в Казаль.[430] Господин де Сен-Патрис просил меня отправиться в это путешествие вместе с ним, от чего я не мог честно отказаться. Мы отправились и прибыли туда. Вы знаете, что поход был успешен: осада была снята, город взят, и мир был заключен при посредстве Мазарини.[431] Это была первая ступень лестницы, по которой он поднялся до кардинальства, а потом, по необычайному счастью, и до управления Францией. Мы возвратились в Сен-Патрис, где я все еще оставался в желании стать монахом. Но божественное провидение судило иначе.

Однажды господин де Сен-Патрис, узнав о моем решении, сказал мне, что советовал бы мне сделаться белым священником; однако я опасался, что у меня нет достаточных способностей, но он мне ответил, что есть священники и с меньшими способностями. Тогда я решился, получил грамоту на наследный приход,[432] который его мать дала мне, и сто ливров годового дохода, какой она мне назначила сверх чистых доходов от прихода. Я отслужил первую обедню в приходской церкви, и помянутая дама обошлась со мною так, как будто я был ее собственным сыном: потому что она великолепно угостила тридцать священников, которые собрались, и множество соседних дворян. Я находился в доме достаточно влиятельном, чтобы получить бенефиций,[433] — и спустя шесть месяцев мне было дано значительное настоятельство с еще двумя небольшими бенефициями. Когда прошло несколько лет, я получил большую общину и хороший приход, почему я стал прилежно учиться и скоро имел уже успех перед прекрасной аудиторией и в присутствии прелатов. Я экономил свои доходы и скопил значительную сумму денег, с которой отправился в этот город, и вы можете видеть, что я очень доволен знакомством с таким очаровательным обществом и был бы счастлив оказать вам хоть маленькую услугу.

Тогда Этуаль сказала:

— Нет, самую большую, какую только можете нам оказать... — Она хотела продолжать, но Раготен поднялся и сказал, что он хочет сделать из этой истории пьесу и что нет ничего лучше театральных декораций: прекрасный парк, огромный лес, и ручей; а для сюжета — влюбленные, поединки и первая обедня. Все начали смеяться, а Рокебрюн, всегда противоречивший, сказал ему:

— Вы ничего не понимаете; вы не сумеете написать эту пьесу по правилам, тем более, что придется менять место действия и надо охватить три или четыре года.

Тогда настоятель сказал им:

— Господа, не спорьте об этом предмете: я давно уже велел это сделать. Вы знаете, что господин Гарди не соблюдал строго правила о двадцати четырех часах, как и некоторые из наших современных поэтов, например автор «Святого Евстафия»[434] и другие; а Корнель тоже не был связан им[435] и без критики m-me Скюдери на «Сида», почему все уважаемые люди называют эти недостатки прекрасными погрешностями. Я тоже сочинил комедию, которую назвал «Верность, сохраненная после утраченной надежды»; и потом, девизом я взял обнаженное от своего зеленого убора дерево, на котором осталось лишь несколько листьев поблекших (по этой-то причине я прибавил этот цвет к синему), а внизу его — маленький пудель и слова девиза: «Лишенный надежды, я верен». Эта пьеса дается на театрах уже давно.

— Заглавие как раз соответствует вашим цветам и вашему девизу, — сказала Этуаль, — потому что ваша возлюбленная вам изменила, а вы навсегда сохранили верность, не желая жениться на другой.

Разговор окончился из-за приезда господина Вервиля и господина де ля Гарруфьера. А я окончу тоже эту главу, без сомнения изрядно скучную как из-за своей длины, так и по своему сюжету.

Вся труппа удивилась, увидев господина де ля Гарруфьера, а что касается Вервиля, то его ждали с нетерпением и особенно те, кому предстояло жениться. Господина де ля Гарруфьера спросили, что за дела у него были в этом городе, и он им ответил, что никаких, но что, узнав От господина Вервиля о некотором важном деле, он был очень рад воспользоваться столь благоприятным случаем увидеть их еще раз и вновь предложить им свои услуги. Вервиль сделал ему знак, что об этом можно говорить только по секрету, и, чтобы прервать его речь, представил ему настоятеля Сен-Луи, с которым сильно подружился, и сказал, что это очень любезный человек. Тогда Этуаль сказала, что он сейчас только окончил такую приятную историю, что ее можно было слушать. Оба эти господина выразили сожаление, что не приехали раньше, чтобы иметь удовольствие ее слышать. Тогда Вервиль вышел в другую комнату, куда последовал за ним и Дестен, а пробыв там некоторое время, они позвали Этуаль и Анжелику, а потом Леандра и госпожу Каверн, за которой последовал и де ля Гарруфьер. Когда они все собрались, Вервиль сказал, что, будучи в Ренне, он сообщил господину де ля Гарруфьеру об их намерении жениться и о том, что он должен приехать в Алансон, чтобы присутствовать на свадьбах, а тот, в свою очередь, выразил желание принять в этом участие. Тогда его покорнейше благодарили и выразили ему также, сколь они обязаны ему за то, что он решился так утруждать себя.

— Но, кстати, — сказал Вервиль, — надо велеть подняться тому почтенному человеку, что внизу.

Это было сделано.

Когда он вошел, Каверн пристально посмотрела на него, и сила крови произвела такое чудное действие на нее, что она расчувствовалась и расплакалась, не зная почему. Ее спросили, узнает ли она этого человека, а она отвечала, что думает, не видела его никогда. Ее просили всмотреться в него внимательно, что она и сделала и нашла в его лице столько своих черт, что вскричала:

— Не брат ли это мой?

Тогда он подошел к ней и обнял ее и уверил, что это он самый, по несчастью так надолго разлученный с ней. Он приветствовал свою племянницу и всех собравшихся и присутствовал на этом тайном совещании, где решили отпраздновать две свадьбы разом, то есть Дестена с Этуалью и Леандра с Анжеликой. Вся трудность состояла только в том, чтобы найти священника, который бы их обвенчал. Тогда настоятель Сен-Луи (он тоже был приглашен на совещание) сказал им, что это он берет на себя и поговорит с двумя приходскими священниками — с городским и со священником Монфортского предместья. Если же они будут чинить какие затруднения, то он съездит в Се и получит там разрешение епископа; а если тот не согласится, то поедет к манскому епископу, которого имеет честь знать, потому что один его приход в маннской епархии, и, верно, тот не откажет. Его просили взять на себя эти заботы. Между тем тайно позвали нотариуса и заключили брачные договоры.

Я не буду пересказывать вам условий (потому что и сам не знаю этих подробностей), — скажу лишь, что они поженились. Господа Вервиль, де ля Гарруфьер и Сен-Луи были свидетелями. Последний пошел к священникам, но ни один не хотел их венчать, ссылаясь на множество причин, каких настоятель не мог преодолеть, потому, может быть, что не был в этом силен; а это заставило его решиться ехать в Се. Он взял лошадь у Леандра и одного из его слуг и отправился к епископу, который сначала противился и не соглашался на его ходатайство. Но настоятель указал ему, что эти люди не принадлежат в действительности ни к одному приходу, так как они сегодня в одном, а завтра в другом; но что, однако, их нельзя считать бродягами и темными личностями (это было самым сильным соображением, на котором священники основывали свой отказ): ведь у них есть подлинное королевское разрешение и свои семьи, а следовательно они подчиняются тому епископу, в епархии которого находятся, а что те, за кого он просит, сейчас в Алансоне и подведомственны алансонскому епископу, как и все другие жители, и что поэтому он может разрешить их обвенчать, чего он покорно и просит, потому что они, кроме того, весьма почтенные люди. Епископ согласился и позволил настоятелю венчать их в той церкви, в какой он захочет. Он хотел было приказать секретарю написать разрешение, но настоятель сказал ему, что и одного слова, написанного его рукой, достаточно, и это так приятно было владыке, что он оставил его у себя ужинать.