Теперь, прошу вас, представьте себе, каково должно быть бешенство маленького человечка, более хвастливого, чем все цирюльники королевства,[110] и Притом в то время, когда он хвастался,[111] приписывая себе историю перед комедиантками, любовником которых он хотел быть, потому что он, как вы скоро увидите, не знал и сам, какая более тронет его сердце. И на самом деле, небольшое его тело, упавшее затылком, выражало все бешенство души разнообразными движениями рук и ног, и хотя лица Раготена не было видно, потому что его голова влезла в шляпу, вся компания решила соединиться и сделать преграду между Раготеном и его обидчиком, дав ему спастись, в то время как сострадательные комедиантки поднимали человечка, который ревел в своей шляпе потому, что она закрыла ему глаза и рот и мешала дышать. Трудность состояла в том, чтобы снять с него шляпу. Она имела форму горшка, и низ ее был уже тульи; господь знает, может ли всунутая туда с силой голова с очень большим носом так же выйти оттуда, как она вошла. Это несчастье было причиной большого блага, потому что, вероятно, гнев его достиг последней степени, что дало бы, конечно, соответствующие следствия, если бы шляпа, от которой он задыхался, не заставила его прежде всего подумать о сохранении своей жизни, чем об уничтожении жизни другого. Он не просил о помощи, потому что не мог говорить; но когда увидели, что он напрасно старается дрожащими руками освободить голову, бьет ногами по полу и от ярости бесполезно ломает ногти, то не думали более ни о чем, кроме его спасения. Первые усилия снять эту «прическу» были столь неистовы, что он подумал, что ему хотят оторвать голову. Наконец, не будучи в силах более терпеть, он дал знак пальцами, чтобы разрезали шляпу ножницами. Госпожа Каверн вытащила свои из-за пояса, а Ранкюн, взявшийся за эту операцию, сделав сначала вид, что хочет надрезать ее против лица (это не мало напугало Раготена), разрезал шляпу с затылка до самой вершины. Едва только он получил возможность дышать, как вся компания загрохотала от смеху, видя, что он так надулся, что чуть не лопнет, от крови, прилившей к лицу, и что нос у него ободран.
Дело так бы и обошлось, если бы один злой насмешник не сказал ему, чтобы он отдал починить свою шляпу. Данный не во-время совет разжег в нем гнев, который и без того не утих, настолько, что он схватил решетку из камина и замахнулся, как будто бы для того, чтобы бросить ее в самую средину компании, чем так напугал самых храбрых, что все бросились к дверям, спасаясь от удара решеткой; но в такой давке только один смог выйти, да и то упал, зацепившись шпорами за шпоры других. Раготен засмеялся, в свою очередь, что всех успокоило. Книгу ему вернули, а комедианты одолжили ему старую шляпу. Он страшно негодовал на того, кто так обидел его; но так как он был более тщеславен, чем злопамятен, то сказал комедиантам, будто бы обещая нечто особенное, что хочет из своей истории сделать комедию и что, употребив некоторый прием, он одним прыжком будет там, куда другие поэты достигают только постепенно. Дестен сказал ему, что рассказанная история очень приятна, но для театра все-таки не годится.
— Мне кажется, вы хотите меня учить, — ответил Раготен; — так знайте, что моя мать была крестницей поэта Гарнье,[112] а у меня, который говорит с вами, до сих пор хранится его чернильница.
Дестен сказал ему, что сам поэт Гарнье не очень-то достоин чести.
— Да какую вы находите тут трудность? — спросил Раготен.
— Только ту, что из нее нельзя сделать комедии по правилам, без множества погрешностей против приличия и рассудка, — ответил ему Дестен.
— Такой человек, как я, может сам установить правила, если захочет,[113] — сказал Раготен. — Подумайте, — прибавил он, — не было ли бы это и ново и великолепно, если бы посреди сцены увидели портал церкви, а перед ним около двадцати кавалеров и столько же дам, любезничающих между собою; это бы всех восхитило. Я с вами согласен, — продолжал он, — что не следует допускать чего-либо против приличий или добрых нравов, и поэтому я не хочу заставлять актеров говорить в церкви.
Дестен прервал его, чтобы спросить, где он думает найти столько кавалеров и дам.
— А как же поступают в школах, где представляют целые баталии? — ответил Раготен. — Я играл в Флеше[114] в битве у Понт-де-Се,[115] — прибавил он. — На сцене было более сотни солдат вдовствующей королевы, не считая армии короля, которая была еще многочисленнее; и мне припоминается, что из-за дождя, помешавшего празднику, говорили, что шляпы с перьями всего дворянства нашей страны, которые мы взяли у них, не будут никогда в таком порядке.
Дестен очень забавлялся, что дал повод говорить ему столь разумные вещи, и отвечал, что в школах действительно довольно школьников для этого, но если в их труппе семь или восемь человек, — она уже в полном составе. Ранкюн, который был никудышным, как вы знаете, человеком, принял сторону Раготена только для того, чтоб позабавиться, и сказал своему товарищу, что не разделяет его мнения, — а он постарше комедиант, — и что портал церкви — самая прекрасная декорация, какую он когда-либо видел, а что касается необходимого количества кавалеров и дам, — часть их можно нанять, а часть сделать из картона. Этот прекрасный выход — сделать из картона — заставил смеяться всех; Раготен смеялся тоже и клялся, что он подумал об этом раньше, да не хотел говорить.
— А карета, — прибавил он, — это новость в комедии. Я когда-то представлял собаку Товия[116] и так хорошо, что все присутствующие развеселились. А что до меня, — продолжал он, — то если можно судить о вещах по действию, которое они производят на ум, меня всякий раз, когда я видел «Пирама и Физбу», трогала не столько Пирамова смерть, сколько пугал лев.[117]
Ранкюн подкреплял доводы Раготена столь же смешными доводами и так вошел к нему в милость, что тот повел его с собою ужинать. Все прочие надоедалы оставили комедиантов, которым более хотелось ужинать, чем занимать разговорами городских бездельников.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
которая содержит то, что вы узнаете, если потрудитесь ее прочесть
Раготен привел Ранкюна в кабачок и велел подать все лучшее, что там было. Полагали, будто бы он потому не повел его к себе домой, что домашний стол его был не очень хорош; но я по этому поводу ничего не скажу, из боязни высказать необоснованное суждение; да я совсем и не хотел исследовать этого дела, так как оно не стоит труда, а к тому же я должен писать о гораздо более важных вещах.
Ранкюн, будучи человеком большой проницательности и с первого взгляда узнавая людей, когда подали двух куропаток и каплуна на две персоны, не сомневался, что у Раготена есть какая-то цель и что он не стал бы угощать его за одни заслуги или из благодарности за защиту его мнения, что рассказанная им история дает прекрасный сюжет для сцены. Он приготовился к первой причуде Раготена, — но тот не сразу открыл, что у него было на душе, и продолжал говорить о своей истории. Раготен волей-неволей заставил выслушать сатирические стихи, сочиненные им против большинства своих соседей, против рогоносцев, имена которых он умалчивал, и против их жен. Он пел застольные песенки и показал множество анаграмм:[118] потому что обычно подобными произведениями недалекого ума начинают рифмачи надоедать порядочным людям. Ранкюн совсем его портил, превознося все, что слышал; обращая очи горе, он клялся, как самый бессовестный человек, что не слыхал ничего прекраснее и, будто вправду от восхищения, рвал на себе волосы. Время от времени он ему говорил:
