Господин Раппиньер был тогда весельчаком города Манса. Нет городка, где не было бы своего весельчака. В Париже их даже не один, в каждом квартале есть свой; и я сам, рассказывающий вам об этом, был бы им, если бы захотел; но, как известно всем, много времени прошло с тех пор, как я отказался от всяких мирских сует.[34]

Но вернемся к господину Раппиньеру.

Он тотчас же возобновил разговор, прерванный дракой, и спросил молодого комедианта, неужели труппа состоит только из госпожи Каверн, господина Ранкюна и его.

— Наша труппа столь же полна, как труппа принца Оранского[35] или его светлости герцога д’Эпернон,[36] — ответил тот; но благодаря несчастью, которое с нами случилось в Туре,[37] где наш взбалмошный привратник убил стрелка[38] губернатора провинции, мы были принуждены спасаться в чем попало, — вот в этом наряде, в каком вы нас видите.

— Солдаты господина губернатора сделали то же самое в Флеше, — сказал Раппиньер.

Прибытие комедиантов в город Манс

— Чтоб их антонов огонь сжег! — вставила трактирщица. — Из-за них мы не увидим комедии.

— За нами бы дело не стало, — ответил старый комедиант, — если бы только у нас были ключи, чтоб достать костюмы; мы бы позабавили горожан четыре-пять дней, прежде чем отправиться в Алансон, где должна собраться наша труппа.

Ответ комедианта заинтересовал всех. Раппиньер предложил старое платье своей жены госпоже Каверн, а трактирщица две или три пары платья, находившегося у нее в залоге, Дестену и Ранкюну.

— Но вас только трое, — заметил кто-то из толпы.

— Я игрывал пьесы и один,[39] — ответил Ранкюн. — Я был в одно и то же время королем, королевой и послом. Я говорил фальцетом, когда изображал королеву, говорил в нос, когда представлял посла и обращался к короне, которую клал на стул; а когда я был королем, то садился на трон, надевал корону, принимал важный вид и говорил басом. А чтоб убедиться, заплатите в трактире за нашего возницу и за нас, одолжите нам ваше платье, — и мы вам, прежде чем наступит вечер, сыграем комедию; или, если с вашего позволения хорошо выпьем, то отдохнем, потому что мы сделали сегодня трудный переход.

Предложение понравилось всем, а Раппиньер, в котором сидел дьявол, всегда побуждавший его к насмешке, сказал, что они могут обойтись платьем двух молодых людей, игравших в трактире, и что госпожа Каверн в своем обычном платье может представить в комедии все, что она захочет. Сказано — сделано. Менее чем в четверть часа комедианты, опорожнившие по две-три рюмки, были переодеты, — и возросшая толпа, разместившаяся в верхней комнате, после поднятия грязного занавеса увидела комедианта Дестена, лежащего на тюфяке; на голове у него была корзинка[40] (она означала корону). Он протирал глаза, как человек, который только что проснулся, и на манер Мондори читал роль Ирода, начинающуюся словами:

Пластырь, который закрывал ему пол-лица, не мешал видеть, что он превосходный комедиант. Госпожа Каверн делала чудеса в ролях Марианны и Саломеи;[42] Ранкюн удовлетворял всех в прочих ролях пьесы; и она подходила уже к счастливому концу, когда дьявол, который не дремлет никогда, вмешавшись, окончил трагедию не смертью Марианны и не отчаянием Ирода, а градом тумаков и пощечин, страшным числом пинков, бессчетными проклятиями, а затем заправским допросом, который производил господин Раппиньер, лучший из мастеров этого дела.

Во всяком провинциальном городке королевства есть обычно игорный дом, где каждый день собираются городские бездельники: одни для игры, другие для того, чтобы посмотреть на игроков. Там поминают имя божие всуе, немилосердно поступают с ближним, а отсутствующих убивают словом. Там разрывают каждого на части, все живут как турки и мавры[43] и всякого осмеивают, смотря по талантам, дарованным ему господом.

В одном из таких игорных домов, если не ошибаюсь, оставил я трех комедиантов, представляющих «Марианну» перед почтенной компанией, в которой председательствовал Раппиньер.

В то самое время, когда Ирод и Марианна поверяли друг другу свои чувства,[44] двое молодых людей, у которых без спросу забрали их платье, вошли в комнату в кальсонах и с ракетами в руках. Они приготовились натираться[45] и были не совсем одеты, чтобы итти в комедию. Им сразу же бросилось в глаза их платье, которое было на Ироде и Фероре.[46] Самый вспыльчивый из них, обратившись к трактирному слуге, сказал:

— Сукин ты сын, ты зачем отдал мое платье этому фигляру?

Слуга, зная, как он груб, со всей почтительностью отвечал, что это не он.

— А кто же, негодяй? — продолжал тот.

Бедный слуга не осмеливался выдать Раппиньера в его присутствии. Но тот, как самый скандальный человек, поднявшись, сказал:

— Это я. Что вы на это скажете?

— Что вы дурак, — ответил тот, сильно ударив его по уху ракетою.

Для Раппиньера, который привык сам действовать подобным образом, было такой неожиданностью, что его ударили первого, что он остолбенел, не то от изумления, не то от того, что не успел еще достаточно рассердиться, не то потому, что ему нужно было много времени для того, чтобы решиться вступить в бой, хотя бы и кулачный.

Да, может быть, все бы так и кончилось, если бы его слуга, более вспыльчивый, чем он, не бросился на обидчика и не ударил его изо всей силы кулаком прямо в середину лица и не надавал ему тумаков куда попало. Раппиньер напал с тыла и начал работать кулаками как человек, который был обижен первым. Родственник его противника принялся за Раппиньер а таким же манером. Этот родственник был осажден приятелем Раппиньера, чтобы отвлечь его внимание. На этого бросился другой, на этого другого еще другой. Наконец все, кто был в комнате, приняли в этом участие. Один ругался, другой отругивался и все дрались. Трактирщица, видя, что ломают мебель, наполнила воздух жалобными воплями.

Вероятно, все бы они погибли от ударов, наносимых табуретками, ногами и кулаками, если бы несколько городских судейских чиновников, которые прогуливались по рынку с манским сенешалем,[47] не прибежали на крики. Некоторые советовали вылить на бойцов два-три ведра воды, — и средство, может быть, подействовало бы, — но те, уставши, сами перестали. Кроме того, двое отцов капуцинов,[48] бросившихся из милосердия на поле брани, если и не установили между сражающимися прочного мира, то, по крайней мере, согласили их на перемирие, во время которого можно было договориться, несмотря на попреки с обеих сторон.

Комедиант Дестен делал кулаками подвиги, о которых и посейчас говорят в городе Мансе со слов двух юношей, начавших ссору, которыми он особенно занялся и которых он избил нещадно, а также и еще кое-кого из противной стороны, кто вышел из строя после первых же ударов. В драке он потерял свой пластырь, и все увидели, что он столь же хорош лицом, как и сложением.