— Господин Лон! если вы убьете меня, вы ответите перед богом: я, недостойный, посвящен в священники, и вы будете отлучены, как оборотень.[152]

В это время его несчастная племянница сняла маску и дала всаднику увидеть испуганное лицо, совершенно ему незнакомое. Это произвело неожиданное действие. Взбешенный человек выстрелил из пистолета прямо в живот передней лошади, а из другого, который торчал у луки седла, прострелил голову одному из пеших, сказав:

— Вот как надо поступать с теми, кто дает ложные сообщения!

Это удвоило страх кюре и его свиты. Он велел исповедываться; Жюльен и Гийом опустились на колени, а племянница кюре стала рядом с дядей. Но те, кто привел их в такой страх, уже удалились, умчавшись так быстро, как только могли бежать их лошади, и оставив им в заклад застреленного из пистолета. Жюльен и Гийом поднялись, дрожа, и сказали кюре и его племяннице, что все всадники ускакали.

Надо было отпрячь заднюю лошадь, чтобы носилки не свисали наперед, а Гийом был отправлен в ближайшее местечко найти другую лошадь. Кюре не знал, что думать о происшедшем; он не мог постигнуть, почему его похитили, почему бросили не ограбив и почему всадник убил одного из своих людей, — но более всего кюре был возмущен тем, что убили его бедную лошадь, которая, уж вероятно, никогда не тягалась с этим странным человеком. В конце концов он решил, что это Лон, который хотел его убить, и что он может доказать это. Племянница же утверждала, что это был не Лон, — что она хорошо его знает; но кюре хотел, чтобы это был он, что дало бы ему возможность устроить большое уголовное дело, потому что он, может быть, за деньги надеялся найти свидетелей в местечке Горон,[153] где у него были родственники.

Когда они об этом спорили, Жюльен, заметив, что вдали показались всадники, бросился бежать изо всех сил. Племянница кюре, увидев бегство Жюльена, решила, что для этого есть причина, и побежала тоже; кюре от этого совсем растерялся, не зная, что думать о столь необычайных происшествиях. Наконец он увидел всадников, замеченных Жюльеном, и, что еще хуже, увидел, что они скачут прямо на него. Эта группа состояла из девяти или десяти всадников, посреди которых на скверной лошади сидел какой-то человек, связанный по рукам и ногам и бледный, как будто его вели вешать. Кюре стал молиться богу и поручил себя его бесконечной доброте, не забыв и оставшейся лошади; но он был сильно удивлен и успокоен одновременно, когда узнал Раппиньера и нескольких из его стражников.

Раппиньер спросил его, что он здесь делает и он ли убил человека, который неподвижно, как мертвый, лежал рядом с трупом лошади. Кюре рассказал ему, что произошло, и заключил, что это был Лон, который хотел его убить, о чем Раппиньер составил пространный протокол. Один из стражи поскакал в ближнюю деревню, чтобы велеть убрать мертвое тело, и вернулся с племянницей кюре и Жюльеном, которые успокоились и которые встретили Гийома, ведущего лошадь для носилок. Кюре, без каких-либо дурных встреч, вернулся в Домфронт, где он до самой смерти станет рассказывать о своем похищении. Мертвую лошадь съели волки или собаки, тело убитого было где-то закопано, а Раппиньер, Дестен, Ранкюн и Олив, стража и арестованный возвратились в Манс.

Вот результат охоты Раппиньера и комедиантов, которые вместо зайца поймали человека.

Припомните, пожалуйста, что в предшествующей главе один из тех, которые похитили домфронтского кюре,[154] оставил своих товарищей и поскакал галопом неизвестно куда. Чрезмерно погоняя свою лошадь по сильно выбитой и узкой дороге, он заметил вдали нескольких человек верхом, ехавших навстречу; он хотел повернуть назад, чтобы уехать в сторону, и поворотил свою лошадь так круто и столь поспешно, что она стала на дыбы и опрокинулась на своего хозяина. Раппиньер и его спутники (потому что именно их он увидел) нашли очень странным, что человек, ехавший так быстро к ним навстречу, вздумал вдруг поворотить назад. Это вызвало некоторое подозрение у Раппиньера, восприимчивого по природе, и, кроме того, его должность обязывала его скорее толковать все в дурную, чем в хорошую сторону. Его подозрение сильно возросло, когда он, подъехав к этому человеку, которому лошадь придавила ногу, увидел, что тот как будто испугался, и не столько своего падения, сколько присутствия людей. А так как он не решался ничем другим увеличить его страх и так как он знал свои обязанности лучше всех судей королевства, то сказал ему, приближаясь:

— Вот где ты нам попался, почтенный! О, я посажу тебя в такое место, где ты не упадешь так сильно!

Эти слова ошеломили несчастного гораздо сильнее, чем падение, и Раппиньер и его люди заметили на лице того столь явственные следы угрызения совести, что и всякий бы другой, менее смелый, не поколебался бы его задержать. Раппиньер приказал тогда своей страже вытащить его из-под лошади, связать и привязать к ней. Встретив вскоре домфронтского кюре в том замешательстве, в каком вы его видели, рядом с мертвым человеком и лошадью, застреленной в живот из пистолета, он уверился, что не ошибся: этому способствовал сильный страх арестованного, который заметно возрос, когда они подъехали к кюре. Дестен осматривал его более внимательно, чем другие, думая, что знаком с ним, и не припоминая, где он его видел. Напрасно дорогой перебирал он смутные воспоминания — он не мог доискаться того, чего искал.

Сцена в трактире

Наконец они прибыли в Манс, где Раппиньер посадил в тюрьму мнимого преступника, а Комедианты, которые должны были на следующий день начать представления, вернулись в свою гостиницу, чтобы отдать необходимые для этого приказания. Они помирились с хозяином, а поэт, щедрый, как поэт, взялся заплатить за ужин. Раготен, который находился в гостинице и который не мог покинуть ее с тех пор, как влюбился в Этуаль, был приглашен поэтом, достаточно глупым, для того чтобы пригласить всех тех, кто был зрителем побоища предшествующей ночи, когда в одних рубашках дрались семья хозяина и комедианты.

Незадолго до ужина вся добрая компания, находившаяся в гостинице, увеличилась ярмарочным лекарем[155] и его свитой,[156] состоящей из его жены, старой служанки-арапки, обезьяны и двух слуг. Раппиньер давно был с ним знаком; они очень ласково поздоровались; а поэт, который легко познакомился с ним, совсем не покидал лекаря и его жены и сыпал многочисленными изысканными, ничего не значущими комплиментами, пока не заставил их обещать, что они сделают ему честь и отужинают с ним.[157] Стали ужинать; во время ужина не произошло ничего замечательного; пили много, и не меньше ели. Раготен насыщал свои взоры, смотря на Этуаль, что опьяняло его столько же, как и выпитое им вино; и он говорил за ужином очень мало, хотя поэт давал ему прекрасный повод для спора, не ставя ни в грош стихи Теофиля,[158] которого Раготен был большим обожателем. Комедиантки беседовали некоторое время с женой лекаря, испанкой и недурненькой. После этого они пошли в свою комнату, куда сопровождал их Дестен, чтобы закончить свою историю, потому что Каверн и ее дочь умирали от нетерпения дослушать ее. Этуаль принялась учить свою роль, а Дестен, сев на стул возле кровати, на которой поместились Каверн и ее дочь, продолжал следующим образом свою историю:

— Вы видели меня пока сильно влюбленным и заботящимся о том, какое действие мое письмо произвело на Леонору и ее мать; далее вы увидите меня еще более влюбленным и еще более отчаявшимся, чем кто бы то ни было в мире. Я каждый день навещал госпожу Боасье и ее дочь, но был так ослеплен моей страстью, что не замечал холодности в отношении ко мне и еще менее учитывал то, что мои частые визиты могут, наконец, надоесть. Госпоже Боасье я действительно стал в тягость с тех пор, как Сен-Фар рассказал ей, кто я; но она не могла вежливо мне отказать от дому, после того как я столько претерпел для нее. Что касается ее дочери, то, насколько я могу судить о том, какою она стала с этого времени, ей было жалко меня, и она не разделяла чувств своей матери, которая не теряла ее никогда из виду, так что я не мог остаться с нею наедине. Но чтобы сказать вам правду, хотя этой красавице и не хотелось холодно со мной обращаться, как ее мать, она не осмеливалась при ней поступать напротив. Итак, я страдал, как проклятая душа, и мои частые визиты послужили только тому, что я вызвал к себе ненависть у тех, кому я хотел понравиться.