Инезилья рассказала историю с удивительной приятностью. Рокебрюн был столь доволен, что взял ее руку и поцеловал насильно. Она сказала ему по-испански, что от знатных господ и дураков сносят все, чему Ранкюн в душе сильно обрадовался. Лицо этой испанки начинало уже вянуть, однако на нем были еще видны следы красоты, и если бы она была и менее красивой, то за ум ее можно было предпочесть более молодой. Все, кто слыхал ее историю, согласились, что она пересказала ее очень приятно на языке, которого еще достаточно не знала и к которому она принуждена была примешивать иногда итальянские и испанские слова, чтобы лучше быть понятой. Этуаль сказала ей, что вместо извинений за такой рассказ она должна ожидать благодарности от нее, чем она может доказать, что он был очень хорошим. Остаток дня после обеда провели в разговорах; сад был полон дам и самых известных людей города вплоть до ужина. Ужинали по манскому обычаю,[226] то есть с прекрасным столом, а потом все заняли места, чтобы слушать комедию. Но госпожи Каверн и ее дочери нигде не могли найти. Послали их искать; с полчаса прошло без вестей, наконец услыхали страшный шум перед дверью залы, и почти тотчас же вошла бедная Каверн, растрепанная, с разодранным и окровавленным лицом, крича как сумасшедшая, что похитили ее дочь. Так как она задыхалась от рыданий и с трудом могла говорить, от нее едва узнали, что незнакомые ей люди вошли в сад через заднюю дверь в то время, когда она повторяла роль со своей дочерью, и что один из них схватил ее, несмотря на то, что она почти выцарапала ему глаза, видя, как два других уводят ее дочь; этот человек, приведший ее в такое состояние, ускакал верхом в сопровождении своих товарищей, один из которых держал перед собою ее дочь. Она сказала также, что долго бежала за ними следом и звала на помощь, но так как некому было ее услышать, то она вернулась просить о помощи.

Кончив свой рассказ, она так заплакала, что вызвала жалость у всех. Все собрание пришло в движение. Дестен вскочил на лошадь, на которой Раготен приехал из Манса (я не знаю, право, была ли это лошадь, сбросившая его на землю). Большинство из собравшихся молодых людей сели на первых попавшихся лошадей и поскакали за Дестеном, который был уже далеко. Ранкюн и Олив побежали пешком вслед за верховыми. Рокебрюн остался с Этуалью и Инезильей; они утешали Каверн, как только могли. Некоторые упрекали его за то, что он не последовал за своими товарищами. Одни думали, что это он сделал из трусости, а другие, более снисходительные, находили, что он поступил неплохо, оставшись с дамами. Между тем в собрании принуждены были танцовать под пение, потому что хозяин не пригласил скрипачей, так как предполагалась комедия. Бедной Каверн было так плохо, что она легла в постель в комнате, где были сложены их пожитки. Этуаль заботилась о ней, как о матери, а Инезилья показала себя весьма услужливой. Больная просила, чтобы ее оставили одну, и Рокебрюн увел обеих дам в залу, где находились собравшиеся.

Лишь только они там сели, как пришла хозяйская служанка и сказала, что Каверн просит к себе Этуаль. Та сказала поэту и испанке, что вернется, и пошла к своей подруге. Казалось, что если бы Рокебрюн был ловким человеком, он бы воспользовался случаем и представил бы испанке все необходимое о любви к ней. Между тем Каверн, как только увидала Этуаль, то просила ее запереть дверь комнаты и подойти к кровати. И только что та села около нее, как она заплакала, будто бы и не начинала плакать, и взяла ее за руку, которую обливала слезами, плача и рыдая самым жалостным образом. Этуаль старалась ее утешить и обнадежить, что ее дочь скоро будет найдена: ведь столько людей погналось за похитителями.

— Я хотела бы, чтобы она не вернулась никогда, — отвечала ей Каверн, плача еще сильнее; — я хотела бы, чтобы она не вернулась никогда, — повторила она. — Я не только принуждена жалеть о ее потере, но я должна еще порицать ее, я должна еще ненавидеть ее и раскаиваться, что произвела ее на свет. Вот, — сказала она, подавая бумагу Этуаль, — посмотрите, какая порядочная у вас подруга, и прочтите в этом письме мой смертный приговор и позор моей дочери.

Каверн вновь расплакалась, а Этуаль, прочла то, что вы прочтете, если не поленитесь.

Только что она кончила читать это письмо, как Каверн спросила ее, знает ли она этот почерк.

— Как мой собственный, — сказала ей Этуаль: — это Леандра, слуги моего брата, который переписывает все наши роли.

— Этот-то злодей и заставляет меня умирать, — ответила ей бедная комедиантка. — Посмотрите, может ли быть что лучше, — прибавила она, подавая Этуаль другое письмо того же Леандра.

Вот оно слово в слово:

— Хорошо! Что же вы скажете о своей подруге и своем слуге, об этой девчонке, которую и так хорошо воспитала, и об этом мальчишке, умом и рассудительностью которого мы все восхищались? Что больше всего удивляет меня, так это то, что их никогда не видели вместе и что веселый нрав моей дочери не давал подозрений, что она может влюбиться; однако она влюбилась, дорогая Этуаль, и так безумно, что это скорее бешенство, чем любовь. Я недавно застала ее за письмом к Леандру, написанным в таких страстных выражениях, что я не поверила бы, если бы сама не видала. Вы никогда не слыхали, чтобы она говорила всерьез. О! она говорила совсем другим языком в этом письме, и если бы я не разорвала его, вы бы признали, что в шестнадцать лет она столь искусна в любовных делах, как будто бы в них состарилась. Я ее повела в ту небольшую рощу, откуда ее увезли, чтобы пожурить ее без свидетелей за то, что она плохо мне отплачивает за все беды, какие я претерпела из-за нее. Я вам расскажу о них, — прибавила она, — и вы увидите, что ни одна дочь не обязана так любить свою мать, как она.

Этуаль не знала, что ей ответить на эти справедливые жалобы, да, кроме того, надо было позволить излиться столь большому горю.

— Но, — продолжала Каверн, — если он так любит мою дочь, зачем он убивает ее мать? Потому что один из его сообщников, который схватил меня, жестоко бил меня, да еще долго и после того, как я уже более не сопротивлялась. И если этот злодей еще и столь богат, почему он увез мою дочь, как вор?

Каверн долго еще жаловалась, а Этуаль утешала ее как только могла. Хозяин дома пришел узнать, как она себя чувствует, и сказать ей, что карета готова, если она хочет вернуться в Манс. Каверн просила его позволить провести ночь в его доме, на что тот охотно согласился. Этуаль осталась, чтобы составить ей компанию, а какие-то дамы из Манса посадили в свою карету Инезилью, не хотевшую так долго оставаться без мужа. Рокебрюн из приличия не решался оставить комедианток и был этим очень раздосадован; однако в этом мире не все так бывает, как нам хочется.

ГОСПОЖЕ СЮРИНТЕНДАНТШЕ[227]