Солнце отвесно светило нашим антиподам и давало своей сестре[230] столько свету, сколько ей надо было, чтобы не заблудиться в страшно темную ночь. Тишина царила на всей земле, кроме тех мест, где встречаются сверчки, совы и люди, дающие серенады. Словом, всё в природе спало или, по крайней мере, должно было спать, исключая нескольких поэтов, которые ломали себе головы над трудными стихами, нескольких несчастно влюбленных, тех, которых зовут «проклятыми душами», и всех разумных и неразумных тварей, у которых этой ночью были какие-либо дела. Не надо и говорить вам, что Дестен был в числе неспящих, как и похитители мадемуазель Анжелики, за которыми он гнался так, как только могла скакать лошадь, лишаемая часто облаками слабого лунного света. Он нежно любил госпожу Каверн, потому что она была достойна любви и потому что он был уверен, что любим ею; а ее дочь была ему не менее дорога; да, кроме того, и мадемуазель Этуаль, вынужденная стать комедианткой, не могла бы найти во всех провинциальных ватагах комедиантов двух большей добродетели комедианток, чем они. Это не значит, что ни у одной из них нет ее совершенно, но, по общему мнению, ошибочному быть может, они менее ею украшены, чем позументами и румянами.

Наш великодушный комедиант гнался вслед за похитителями быстрее и с большей враждой, чем лапифы за кентаврами.[231] Сначала он ехал по длинной аллее, шедшей от калитки, через которую увезли Анжелику, а проскакав некоторое время, свернул наудачу на проселочную дорогу, каких большинство в Менской провинции. Эта дорога была полна выбоин и камней, и хотя светила луна, темнота тут была такая, что Дестен не мог ехать быстрее, чем шагом. Он внутренне проклинал столь скверную дорогу, когда почувствовал, как какой-то человек или дьявол вскочил на круп лошади и обнял его вокруг шеи. Дестен сильно испугался, а его лошадь так шарахнулась, что сбросила бы его на землю, если бы обнявшее его привидение, которое не давало ему двинуться, не держало его крепко на седле. Его лошадь понеслась, как испуганная лошадь, и Дестен погонял ее ударами шпор, не зная, что делает, мало довольный, чувствуя две голые руки вокруг, шеи, а у своих щек — холодное лицо, дышавшее на них в такт лошадиному скоку. Пробег был длинный, потому что дорога была некоротка.

Наконец при выезде в степь лошадь уменьшила бег, а Дестен — страх, ибо со временем привыкают к самым несносным бедам. Луна тогда светила достаточно сильно, чтобы он мог увидеть на крупе лошади огромного голого человека, а около своего лица — отвратительную рожу. Он не спросил его, кто он такой (не знаю, из скромности ли это он сделал). Он все погонял вскачь свою лошадь, которая уж совсем запыхалась, и в то время, когда он менее всего надеялся, крестцовый наездник[232] спрыгнул на землю и захохотал. Дестен еще сильнее погнал лошадь и, глянув назад, увидел привидение, со всех ног бежавшее к тому месту, где оно появилось. Он признавался после, что никогда сильнее не пугался, чем тогда. Шагов через сто он попал на большую дорргу, и она привела его в поселок, где не спала ни одна собака, а это заставило его подумать, что те, за кем он гнался, проехали здесь. Желая выяснить это, он сделал все что можно, чтобы разбудить спящих хозяев трех-четырех домов, стоявших на дороге. Он нигде не мог достучаться, и лишь собаки подняли дай. Наконец, услыхав плач детей в последнем доме, куда он стучался, Дестен угрозами заставил открыть себе дверь и узнал от женщины в одной рубашке, говорившей с ним дрожащим голосом, что недавно через их деревню прошли какие-то вооруженные люди и провели с собой женщину, которая сильно плакала и которую они никак не могли заставить замолчать. Он рассказал женщине о своей встрече с голым человеком, и она сообщила ему, что это крестьянин их деревни, — он сошел с ума и теперь бегает по полям. То, что эта женщина рассказала ему о всадниках, проехавших через их поселок, придало ему смелости продолжать путь и торопить лошадь. Я не буду вам рассказывать, как она спотыкалась и пугалась собственной тени. Достаточно будет, если вы узнаете, что он заблудился в лесу и что, то ни капли не видя, то при лунном свете, на рассвете попал на мызу, где кстати решил накормить свою лошадь и где мы его и оставим.

Пока Дестен гнался по следам тех, кто похитил Анжелику, Ранкюн и Олив, которым не так уж к сердцу пришлось похищение, бежали за похитителями не столь быстро, как он, не говоря уже о том, что они были пешком. Они ушли поэтому недалеко и, найдя в ближайшем местечке еще не запертую гостиницу, потребовали пустить их на ночлег.

Они поместились в комнате, где уже спал какой-то проезжий, благородный ли или простолюдин, который, поужинав, велел заложить дилижанс, заботясь по важным делам, каким — я не знаю, уехать на рассвете. Прибытие комедиантов не способствовало его намерению уехать рано, потому что они его разбудили, и он, быть может, проклинал их в душе; но присутствие двух довольно прилично одетых людей было возможной причиной того, что он не выполнил этого. Ранкюн, у которого была манера заговаривать, извинившись прежде, что нарушает покой, спросил его, откуда он едет. Тот сказал ему, что из Анжу и направляется в Нормандию по срочному делу. Ранкюн, пока раздевался и пока нагревали их простыни, продолжал свои вопросы; но так как от них не было пользы ни тому, ни другому и так как бедный человек, разбуженный ими, не находил в них никакого интереса, он просил дать ему спать. Ранкюн извинялся перед ним весьма искренно, но в это время самолюбие, заставившее его забыть ближнего, толкнуло его присвоить пару новых сапог,[233] которые трактирный слуга принес начищенными в комнату. Олив, имевший только одно желание — спать, бросился в постель, а Ранкюн остался у огня, но не столько для того, чтобы посмотреть, как догорала охапка хворосту, сколько для того, чтобы удовлетворить благородное честолюбие иметь пару новых сапог с убытком для другого. Когда он решил, что человек, которого он хотел изрядно обокрасть, заснул как надо, он взял его сапоги, стоявшие у ножек кровати, надел их на босу ногу, не забыв прицепить шпоры, и лег, обутый и в шпорах, рядом с Оливом. Надо думать, что он лег на край кровати, из боязни своими вооруженными сапогами дотронуться до голых ног своего товарища, который не стал бы молчать о столь новой моде спать и таким образом помешал бы его предприятию.

Остаток ночи прошел довольно спокойно. Ранкюн спал или казался спящим. Пропели петухи; стало светать, и человек, который спал в комнате с нашими комедиантами, зажег огонь и начал одеваться. Пришла очередь обуваться; служанка подала ему старые сапоги Ранкюна, которые он резко отшвырнул; его уверяли, что это его сапоги; он пришел в бешенство и поднял дьявольский шум. Хозяин поднялся в комнату и клялся словом кабатчика, что других сапог, кроме его, нет не только ни у кого в доме, но даже во всей деревне, — сам кюре никогда не ездит верхом.[234] После этого он хотел рассказать ему о добрых качествах их кюре, о том, как он стал их кюре и когда им его поставили. Болтовня хозяина вывела того из терпения. Ранкюн и Олив, разбуженные шумом, спросили, в чем дело, и Ранкюн, преувеличивая чрезмерно, сказал хозяину, что это весьма скверно.

— Меня беспокоит пара новых сапог не более, чем стоптанные башмаки, — сказал бедный бессапожник Ранкюну; — но у Меня дело большой важности к одному знатному человеку, которого я, как родного отца, не хочу оставить в беде, и если бы я нашел самые дрянные сапоги, чтобы купить, то дал бы за них более, чем с меня бы спросили.