На следующий день Дестен и Олив пошли к священнику, настоятелю Сен-Луи[385] (что было более почетным званием, чем прибыльным местом, настоятеля небольшой церкви, расположенной на острове, который образовала река Сарт между алансонскими мостами), чтобы поблагодарить его за то, что при его посредстве они избегли величайшего несчастья, какого никогда уже с ними не случится, и это привело их теперь в полное спокойствие, потому что некого им уж бояться после злосчастной смерти подлого Салданя, беспрестанно их беспокоившего. Вы не должны удивляться, что комедианты и комедиантки этой труппы получили благодеяние от священника, потому что вы могли видеть из комических приключений этой знаменитой истории добрые услуги, какие три или четыре кюре оказали им в гостинице, где они дрались ночью, и заботу, с какой была пристроена и охраняема Анжелика, после того как ее нашли, и из других приключений, которые вы уже видели и которые вы еще увидите далее. Этот настоятель, едва познакомившись с ними, стал их близким другом, так что потом они часто хаживали друг к другу и едали вместе. Однажды, когда Сен-Луи был в комнате комедианток (это было в пятницу, когда не представляли), Дестен и Этуаль просили Каверн окончить свою историю.

Принесли свет, чтобы рассмотреть труп

Сначала она было не соглашалась, но, наконец, кашлянув три-четыре раза и плюнув столько же раз (а говорят, что и высморкавшись), она была в состоянии говорить, когда Сен-Луи захотел уйти, думая, что тут есть какая-нибудь тайна, которую они не хотели чтобы знали все. Но его остановила вся труппа, сказав, что они были бы очень довольны, если бы он послушал их приключения.

— А я смею думать, — сказала Этуаль (у которой был ясный ум), что и вы, доживя до вашего возраста, испытали не мало, потому что ваш вид говорит о том, что вы не всегда носили сутану.

Эти слова смутили настоятеля, и он признался им, что его приключения неплохо бы дополнили часть какого-нибудь романа, вместо баснословных историй, какими их часто заполняют. Этуаль ответила ему, что она считает их достойными внимания и просит его обещать рассказать их при первом удобном случае, что тот весьма любезно и обещал. Тогда Каверн начала свою историю следующим образом:

— Борзая, испугавшая нас, прервала мою историю. Предложение, которое сделал барон Сигоньяк моей матери (через доброго священника), столь же ее огорчило, сколько меня обрадовало, как я вам уже говорила; и что еще более увеличивало ее горесть, так это то, что она не знала способа выйти из его замка: если мы сделаем это сами, то не сможем уйти далеко и нас смогут догнать и забрать, а потом, быть может, поступить с нами плохо. Да к тому же мы рисковали потерять свои костюмы, — они были нашим единственным средством существования. Но, по счастью, все это стало для нас возможным.

Этот барон, который всегда был человеком нелюдимым и бесчеловечным и выходил даже за пределы зверской бесчувственности, вдруг впал в самую прекрасную из всех страстей, какой является любовь, которой он никогда не чувствовал, и от этого заболел, и заболел смертельно. В начале его болезни моя мать принялась за ним ухаживать; но его болезнь усиливалась всякий раз, когда она приближалась к его постели, что она заметила (потому что была женщиной умной) и сказала его домашним, что она и ее дочь скорее служат помехой, чем необходимы, и поэтому она просит дать повозку для нас и телегу для нашего багажа. Они несколько затруднялись решиться на это; но кюре, придя и узнав, что барон в бреду, взялся сам об этом позаботиться. Наконец он нашел то, что нам было нужно.

На следующий день мы нагрузили свою телегу и, распростившись с домашними, а главным образом с этим обязательным кюре, отправились в небольшой городок близ Перигора, названия которого я не помню, но знаю, что это тот самый, куда посылали за лекарем перевязывать мать, когда она была ранена людьми барона Сигоньяка, принявшими нас за цыган. Мы остановились в гостинице, где нас и приняли за тех, кем мы были, потому что горничная сказала довольно громко: «Славно! будут играть комедию, потому что вот уж и другая часть труппы приехала». А это дало нам знать, что здесь уже находится какой-то обломок комической труппы, чем мы были весьма довольны, потому что могли составить труппу и обеспечить свою жизнь. Мы не ошиблись, так как на следующий день (после того как мы отпустили повозку и лошадей) двое комедиантов, узнав о нашем приезде, пришли к нам и сказали, что один из их товарищей вместе с женой оставил их и что, если мы захотим присоединиться к ним, мы сможем делать дело. Моя мать была еще очень красива; она приняла сделанное нам предложение, и было решено, что она будет играть первые роли, а другая женщина — вторые; что касается меня, то я — те, какие можно будет, потому что мне было не больше тринадцати-четырнадцати лет.

Мы играли почти две недели, но более не могли содержать себя в этом городе. Кроме того, моя мать торопила уезжать оттуда и уехать подальше от тех мест, боясь, что барон, выздоровевши, начнет нас разыскивать и может нас обидеть. Мы проехали миль сорок без остановки, и в первом же городе, где мы представляли, директор труппы, которого звали Бельфлёр,[386] говорил с моей матерью о браке; но она благодарила его и просила не трудиться ухаживать за ней, потому что она уже в пожилом возрасте и решила ни за кого больше не выходить замуж. Бельфлёр, узнав о таком твердом решении, не говорил ей более об этом.

Мы с успехом колесили три-четыре года. Я уже стала большой, а моя мать, столь слабая здоровьем, не могла более играть. А так как я всегда своей игрой вызывала удовлетворение зрителей и одобрение труппы, то я и заменила ее. Бельфлёр, не добившись согласия на брак от моей матери, просил у нее меня себе в жены; но мать и теперь не удовлетворила его желания, потому что всегда искала случая уехать в Марсель. Но, заболев в Труа, в Шампани, и боясь оставить меня одну, сообщила мне о намерении Бельфлёра. Нужда вынудила меня согласиться. К тому же он был очень честный человек, — но правда и то, что он мог быть моим отцом. Мать моя была довольна, видя меня замужем, и несколько дней спустя, умерла. Я была этим столь огорчена, сколь может быть огорчена дочь, но так как время исцеляет все, то мы опять занялись своим делом, и несколько времени спустя я затяжелела. И когда пришло время родить, я произвела на свет эту девочку, какую вы видите, — Анжелику, которая стоила мне многих слез и которая заставит еще меня проливать их, если я останусь еще некоторое время на этом свете...

Так как она хотела продолжать, то Дестен прервал ее, сказав ей, что она может надеяться только на удовольствия в будущем, потому что такой знатный человек, как Леандр, хочет взять ее дочь в жены. Всем известна пословица lupus in fabula[387] (простите, но эти три латинских слова довольно легко понять). Подобным же образом, когда Каверн кончала свою историю, вошел Леандр и приветствовал всех собравшихся. Он был одет в черное, как и три сопровождавших его лакея, а это давало понять, что его отец умер. Настоятель Сен-Луи ушел, а я кончаю здесь эту главу.

После того как Леандр выполнил все церемонии по своем прибытии, Дестен сказал ему, что надо утешиться в смерти отца и радоваться большому богатству, какое тот ему оставил. Леандр благодарил его за последнее, а что касается смерти отца, то он давно ждал ее с нетерпением.

— Все-таки, — сказал он, — будет неприлично, если я появлюсь на сцене тотчас же и так близко от родных мест; поэтому, если вы согласны, я останусь в труппе не играя, пока мы не уедем подальше отсюда.