— Постойте, сударь, я вам открою его: потому что я лучше знаю, где оно.

Он открыл окно и лег в постель. Ранкюн, подойдя к окну, так же много налил, как и тогда, когда он облил нижнеменского купца, с которым спал вместе в гостинице в городе Мансе, как вы видели это в шестой главе первой части этого романа, и потом пошел спать, не закрыв окна. Купец крикнул ему, что его не надо оставлять открытым, а другой еще громче закричал, чтобы он закрыл. Что же касается Ранкюна, он не мог в темноте найти свою постель, хотя это было нетрудно, потому что луна сильно освещала комнату.

Купец, не желая ссориться с «немцем»,[374] молча встал с постели, закрыл окно и опять лег, но не мог заснуть, так как все время думал, что купил, свой тюк не дешевле, чем его товарищ.

Между тем хозяин и хозяйка ругали горничную, чтобы она скорее зажигала свечу. Она пробовала зажечь, но, как бывает обычно, чем более спешишь, тем менее подвигается дело, — так и эта бедная служанка раздувала угли более часу и все не могла зажечь. Хозяин и хозяйка тысячу раз проклинали ее, а сборщики еще сильнее кричали: «Свечу!» Наконец, когда она была зажжена, хозяин, хозяйка и служанка поднялись в их комнату и, не найдя там никого, стали упрекать их за то, что они встревожили весь дом. А те утверждали, что слышали и видели человека и говорили с ним. Хозяин пошел в другую комнату и спросил комедиантов и купцов, не выходил ли кто из них. Они сказали, что нет. «Кроме этого господина, — сказал один купец, говоря о Ранкюне: — он вставал мочиться в окно, потому что ему не дали ночного горшка». Хозяин сильно кричал на служанку за эту оплошность и пошел опять к сборщикам, которым сказал, что им приснился, должно быть, плохой сон, потому что никто и не шевелился; а потом, пожелав спокойного сна, так как еще не наступал рассвет, они ушли. А как только наступил, — я хочу сказать: рассвет, — Ранкюн встал и, спросив ключ от каретника, пошел туда, чтобы спрятать четыре куска полотна в узлах на повозке.

Все герои и героини комической труппы выехали ранним утром и направились по большой алансонской дороге и прибыли благополучно в Бург-ле-Руа[375] (который в простонародьи зовется Бульрей), где они позавтракали и отдохнули немного и где рассуждали о том, ехать ли через Арсоннай, деревню в миле от Алансона, или взять в другую сторону, чтоб не проезжать через Барре, где дорога даже в самую сильную летнюю жару так грязна, что лошади вязнут по самые подпруги. Советовались об этом с извозчиком, который уверял, что он везде проедет, что его четверка — лучшая из манских запряжек, — к тому же плохая дорога там не длиннее пятисот шагов, и что другая дорога — в Сенпатерской общине, которой придется проезжать, — совсем не лучше и много длиннее; по грязи пойдут только лошади и повозка, потому что пешие проберутся полем по набросанному хворосту, где нельзя проехать на лошадях, — в тех местах это называют «подстилкой».

Комический караван тронулся

Они пустились по этой дороге. Мадемуазель Этуаль просила сказать ей, когда они подъедут туда, потому что она лучше пойдет пешком по хорошей дороге, чем поедет на лошади по грязи. Анжелика сказала то же, а также и Каверн, которая боялась, как бы повозка не опрокинулась. Когда они подъехали туда, где начиналась плохая дорога, Анжелика слезла с крупа лошади Раготена, Дестен ссадил на землю Этуаль и помог Каверн спуститься с повозки. Рокебрюн сел на лошадь Этуали и тронулся следом за Раготеном, который ехал позади повозки. Когда они были на самой грязной дороге, в том месте, где могла проехать только одна повозка, хотя дорога была довольно широка, они встретились с двадцатью возами в сопровождении пяти или шести крестьян, которые стали кричать извозчику, чтобы свернул. Извозчик еще громче кричал:

— Сворачивайте сами: вам легче!

Свернуть нельзя было ни влево, ни вправо, потому что с обеих сторон была глубокая трясина. Возчики, желая сделать пакость, так быстро подошли к повозке и так сильно заорали, что лошади шарахнулись от страха и, оборвав постромки, бросились в трясину. Дышловая лошадь повернула влево, колесо завернуло под повозку, и она опрокинулась. Раготен надулся от спеси и ярости, закричал, как бесноватый, на возчиков, и думал, что можно проехать справа, где, как ему казалось, было сухо: он хотел нагнать возчиков, которым грозил своим карабином, чтобы заставить их свернуть. Он двинулся, но его лошадь так сильно увязла, что все, что он мог сделать, это поскорее бросить стремена и спрыгнуть с седла на землю, но он сам погрузился до подмышек, и если бы не распростер рук, то погрузился бы по шею. Это неожиданное происшествие заставило остановиться тех, кто шел полем, чтобы подумать, как тут помочь. Поэт, который всегда выходил из положения, остановил потихоньку свою лошадь и заставил ее пятиться до сухого места. Возчики, видя столько людей, из которых у каждого было по ружью за спиной и по шпаге у пояса, повернули без всякого шума назад, из боязни быть битыми, и поехали другой дорогой.

Настало время подумать об устранении всего этого беспорядка: говорили, что надо начинать с Раготена и его лошади, потому что они в большой опасности. Олив и Ранкюн бросились исполнить свой долг; но когда они хотели приблизиться к ним, то сами увязли по пояс, и еще бы глубже погрузли, если бы вздумали итти дальше; а попробовав во многих местах и не найдя твердого места, Ранкюн, который во время путешествия всегда оставался самим собою, сказал совершенно серьезно, что нет другого средства высвободить из опасности, в какой тот находился, как найти верёвку на повозке (ведь все равно ее надо разгружать) и, накинув на шею, вытащить его лошадьми, а лошадей для этого вывести на большую дорогу.

Это предложение заставило всех смеяться, кроме Раготена, который был в таком же страхе, как тогда, когда Ранкюн хотел ему разрезать на лице шляпу, в какой он завяз. Но извозчик, который смело вытащил своих лошадей, вытащил и Раготена: он подошел к нему и различными приемами вытащил и его, а потом отвел в поле к комедианткам, которые не могли удержаться от Смеха, видя его в таком прекрасном костюме; однако они сдерживались как могли. Между тем извозчик вернулся к своей лошади, которая была достаточно сильной, чтобы с небольшой помощью выбраться, и пошла к другим лошадям, а потом Олив, Ранкюн и тот же извозчик, все измазанные в грязи, разгрузили повозку, вытащили ее и опять нагрузили.

Лошадей опять впрягли, и они вывезли ее с этой дурной дороги. Раготен с трудом взобрался на свою лошадь, потому что вся сбруя на ней была оборвана; но Анжелика не хотела садиться позади него, чтобы не испачкать своего платья. Каверн сказала, что она лучше пойдет пешком, Этуаль тоже, и Дестен сопровождал их до «Зеленых Дубов», первой гостиницы по манской дороге в предместьи Монфора, где они остановились, не решаясь въезжать в город в таком страшном беспорядке.

После того как те, кто поработал, выпили, они остаток дня сушили свое платье, вынув сначала из сундуков и надев другое: потому что каждый из них получил в подарок от манского дворянства по платью.[376] Комедиантки слегка поужинали, так как устали, идя дорогой пешком, и принуждены были пораньше лечь спать. Комедианты же легли не прежде, чем хорошо поужинав. Когда и те и другие были в первом сне, около одиннадцати часов ночи, — несколько всадников постучалось в ворота гостиницы. Хозяин отвечал, что его гостиница полна и что теперь неурочный час. Но те стали стучать еще сильней и грозили выломать ворота. Дестен, у которого всегда в голове был Салдань, подумал, что это он приехал силой увезти Этуаль; но, глянув в окно, он увидел при свете луны человека со связанными позади руками и сообщил об этом потихоньку своим товарищам, которые тоже могли хорошо встретить Салданя. Но Раготен сказал довольно громко, что это господин Раппиньер, который захватил какого-нибудь вора, когда тот вышел, промышлять. Они еще более уверились в этом мнении, когда услыхали, как хозяину приказывали открыть именем короля.