Едва реннский советник кончил читать свою новеллу, как Раппиньер приехал в гостиницу. Он с самонадеянным видом вошел в ту комнату, где, ему сказали, находится господин де ля Гарруфьер. Но его радостное лицо заметно изменилось, когда он увидел в углу комнаты Дестена и его слугу, расстроенного и испуганного, как преступник, которого судят. Гарруфьер, заперев изнутри дверь комнаты, спросил храброго Раппиньера, догадывается ли он, почему за ним посылали.

— Наверно, из-за комедиантки, с которой я тоже хотел позабавиться? — ответил, смеясь, мерзавец.

— Как это «тоже»? — спросил Гарруфьер с серьезным видом. — Это ли слова судьи? и вешали ли вы когда-нибудь такого злодея, как вы?

Раппиньер продолжал обращать дело в шутку и хотел, чтоб оно сошло за дружескую шалость, но сенатор говорил о ней таким серьезным тоном, что он, наконец, признался в своем дурном намерении и весьма неохотно просил извинения у Дестена, — и последнему нужно было все его благоразумие, чтобы не отомстить человеку, который хотел его так жестоко обидеть, будучи обязан ему жизнью, как это можно видеть из начала этих комических приключений. Но он хотел свести счеты с этим несправедливым судьей по другому делу, чрезвычайно важному, о каком он уже сообщил господину де ля Гарруфьеру, а тот обещал ему, что заставит этого злодея удовлетворить его.

Какие старания я ни прилагал, чтобы лучше изучить Раппиньера, я никак не мог узнать, против бога или против людей был он меньшим злодеем[308] и менее ли был несправедлив к своему ближнему, чем порочен в самом себе. Я знаю только наверное, что никогда в человеке не бывало столько пороков вместе, и самых больших. Он столь смело признался, что хотел увезти мадемуазель Этуаль, как будто бы хвалился каким-нибудь добрым делом, и бесстыдно сказал советнику и комедианту, что никогда не сомневался в успехе подобного предприятия, «потому что, — продолжал он, обращаясь к Дестену, — я подкупил вашего слугу, и ваша сестра попалась в ловушку, захотев вас увидеть, когда я велел ему сказать ей, что вы ранены; и она уже была не более чем в двух милях от дома, где я ее ждал, когда, я не знаю, какой-то дьявол отнял ее у этого дурака, который ее вел ко мне и который потерял мою прекрасную лошадь, после того как его изрядно избили».

Дестен то бледнел от гнева, то краснел от стыда, видя, с каким бесстыдством этот мерзавец осмеливался говорить ему самому об обиде, которую хотел ему причинить, как будто рассказывал о совершенно безразличной вещи. Гарруфьер возмущался этим также и не менее негодовал на этого столь опасного человека.

— Я не знаю, — сказал он ему, — как вы осмеливаетесь рассказывать нам так развязно обстоятельства дурного поступка, за который господин Дестен дал бы вам ударов сто, если бы я ему в этом не препятствовал. Но я вас уверяю, что он еще прекрасно сможет это сделать, если вы не возвратите ему ящичек с алмазами, который вы отняли у него когда-то в Париже, в то время когда вы еще раздевали прохожих. Доген, ваш соучастник тогда, а потом слуга, признался перед смертью, что он еще у вас, а я вам заявляю, что если вы хоть чуть будете упрямиться, то сделаете меня столь же опасным для вас недругом, сколь полезным защитником я вам был.

Раппиньера эти слова поразили, как гром, потому что он их не ожидал. Его дерзость отрицать совершенно злодеяние, которое он совершил, оставила его. Он признался, заикаясь, как человек растерявшийся, что этот ящичек находится у него в Мансе, и с отвратительными клятвами, которых никто у него не требовал, потому что за пустяки считали все, что он ни делал, обещал его возвратить. Это было, может быть, одним из самых искренних поступков, какие он совершил за всю свою жизнь, но и это, однако, вызывало сомнения, потому что если бы и действительно он возвратил ящичек, как обещал то все-таки солгал, когда говорил, что тот в Мансе, так как ящичек был в это время с ним, ибо он намеревался подарить его мадемуазель Этуаль, в случае если бы она не захотела ему отдаться за мелочь. В этом он признался господину де ля Гарруфьеру наедине, так как хотел вернуть его благорасположение, отдав ему портретный ящичек, настроить его так, как ему хотелось. Ящичек был украшен пятью алмазами значительной ценности. Отец мадемуазель Этуаль был нарисован на эмали, а лицо этой прекрасной девушки так походило на портрет, что этого одного могло быть достаточно, чтобы признать его ее отцом.

Дестен не знал, как достаточно благодарить господина де ля Гарруфьера, когда тот дал ему ящичек с алмазами: он избавился этим от того, чтобы отнимать его силою у Раппиньера, который и не думал его возвращать и который имел перевес над бедным комедиантом, будучи в должности судьи, а это — опасная палка в руках дурного человека. Когда ящичек отняли у Дестена, он был в страшном огорчении, и оно увеличивалось еще тем, что мать Этуали бережно хранила эту драгоценность, как залог дружбы своего мужа.

Комедианты и цыгане

Итак, легко можно себе представить, как необычайно он радовался, когда получил его обратно. Он тотчас же пошел к Этуали, которая находилась у сестры кюре этого местечка, вместе с Анжеликой и Леандром. Они обсудили свое возвращение в Манс и назначили его на завтра. Господин де ля Гарруфьер предложил им карету, которую они, однако, не захотели взять. Комедианты и комедиантки ужинали вместе с господином де ля Гарруфьером и его компанией. В гостинице легли спать рано, а на рассвете Дестен и Леандр, каждый с возлюбленной на крупе лошади, отправились в Манс, куда Раготен и Олив уже вернулись. Господин де ля Гарруфьер предлагал Дестену свои услуги, — а что касается госпожи Бувийон, она притворилась больною более, чем была, чтобы уклониться от прощанья с комедиантом, которым она была недовольна.

Двое комедиантов возвращались в Манс вместе с Раготеном и свернули вправо от дороги вслед за человечком, который хотел их угостить в своей мызе, по величине соответствовавшей его мелкоте. Хотя правдивый и точный историк должен обстоятельно описывать важнейшие события своей истории и места, где они происходят, однако я не скажу вам наверняка, в каком пункте нашего полушария находился домишко, куда Раготен повел своих будущих товарищей, которых я называю так потому, что он еще не был принят в бродячую труппу провинциальных комедиантов. Я вам скажу только, что дом находился по сю сторону реки Ганжи, неподалеку от Силле-Гийома.[309]

Прибыв туда, он увидел, что дом занят табором цыган, которые, к большому неудовольствию его Хозяина, остановились там под предлогом, что жена их предводителя скоро должна родить, или скорее из-за того, что эти воры надеялись легко и безнаказанно поживиться домашней птицей в имении, удаленном от большой дороги. Сначала Раготен рассердился, как весьма злобный человек, и грозил цыганам манским судьей, которому он приходится родственником, потому что взял за себя девушку из семьи Портелей,[310] а после этого в пространной речи стал объяснять слушателям, каким образом Портели приходятся родней Раготенам, но его пространная речь нисколько не умерила его гнева и не помешала ему бесстыдно ругаться. Он грозил им также помощником судьи — Раппиньером, при имени которого у всех подогнулись колени; но предводитель цыганский чуть было не взбесил его своими вежливыми словами и был настолько нахален, чтобы хвалить его благородный вид, в котором чувствовался знатный человек, который не жалеет, что они по неведению остановились в его замке (так этот мошенник называл его домишко, обнесенный только забором). Он прибавил также, что мучающаяся родами женщина скоро разрешится и что тогда его небольшой табор выедет, заплатив хозяину все, чем он снабжал и людей и скот.