Дестен заставил признаться Леандра, что из-за молодости его и знатности его отца последний не преминул бы обвинить в увозе госпожу Каверн; он не пытался совсем заставить Леандра забыть о своей любви, зная хорошо, что влюбленные неспособны принимать других советов, кроме внушаемых их страстью, и более достойны сожаления, чем порицания; однако он осуждал его намерение спасаться в Англию и представлял ему, что могут вообразить о двух молодых людях, живущих вместе в чужой стране, трудности и рискованность путешествия по морю, затруднения в получении денег, когда их нет, и, наконец, опасности, каким могли подвергнуть их красота мадемуазель Анжелики и молодость того и другого. Леандр нисколько не защищал своих дурных затей; он даже просил Дестена простить его, что он так долго таился от него, и Дестен ему обещал, что употребит все свое влияние на госпожу Каверн, чтобы вызвать у нее расположение к нему. Дестен ему сказал также, что если он на самом деле решился не жениться ни на ком, кроме как на мадемуазель Анжелике, то не должен оставлять их труппу. Он представлял ему, что тем временем, может быть, умрет его отец или его страсть уменьшится, а может быть и совсем пройдет. Леандр на это вскричал, что этого никогда не будет.

— Хорошо! — сказал Дестен. — Так из опасения, чтобы этого не произошло с вашей возлюбленной, не теряйте ее из виду, и играйте комедии с нами; вы — не единственный, кто играет их и может делать еще лучшее. Напишите вашему отцу,[246] заставьте его поверить, что вы на войне, и постарайтесь получить денег. В это время я буду жить с вами, как с братом, и постараюсь этим заставить вас забыть мое, быть может, плохое обращение с вами тогда, когда я не знал, кто вы.

Леандр бросился бы ему в ноги, если бы боль от ран во всем теле позволила ему это сделать. Он благодарил его, по крайней мере, в весьма обязательных выражениях и столь нежно уверял его в своей дружбе, что тот полюбил его с тех пор так, как может один честный человек любить другого. Они стали потом сговариваться вместе разыскивать мадемуазель Анжелику, — но страшный шум, который послышался в это время, прервал их разговор и заставил Дестена спуститься в кухню гостиницы, где происходило то, что вы увидите в следующей главе.

Два человека, один одетый в черное, как деревенский учитель, а другой — в серое и походивший на пристава, держали друг друга за волосы и бороды и время от времени обменивались жестокими кулачными ударами. Тот и другой были на самом деле теми, кем представляли их платье и вид: одетый в черное — деревенским учителем (он был братом кюре), а одетый в серое — приставом той же деревни (он был братом хозяина гостиницы). Хозяин в это время лежал в соседней с кухней комнате почти при смерти от горячки, от которой он помешался в уме настолько, что разбил себе голову о стену, и эта рана вместе с лихорадкой привела его в столь плохое состояние, что когда его сумасшествие прошло, он принужден был оставить жизнь, о которой он, быть может, сожалел меньше, чем о худо приобретенных деньгах. Он долго служил в армии и, наконец, вернулся в свою деревню уже пожилым, но со столь мало безукоризненною честностью, что можно было сказать, что у него ее было еще меньше, чем денег, хотя он и был беден в крайней степени. Но так как женщины завлекаются чаще не тем, чем бы они должны были позволять завлекать себя, то его волосы солдата,[247][248] более длинные, чем у других крестьян деревни, солдатская брань, торчащее перо на шляпе,[249] какое он носил по праздникам, когда не было дождя, и заржавевшая шпага, которая билась по старым сапогам, хотя у него и не было лошади,[250] — все это обратило на него внимание старой вдовы, державшей гостиницу. Ее руки искали самые богатые арендаторы провинции, не столько из-за ее красоты, сколько из-за состояния, накопленного ею со своим покойным мужем слишком дорогой продажей и плохой мерой вина и овса. Она постоянно отказывала всем своим претендентам, но, наконец, старый солдат одержал победу над старой трактирщицей. Лицо этой трактирной нимфы было самое маленькое, а живот — самый большой в Менской провинции, хотя эта провинция изобиловала пузатыми. Я предоставляю естествоиспытателям отыскивать причину как этого, так и того, почему в этой провинции жирны каплуны. Но чтобы вернуться к нашей толстой и маленькой женщине, которая мне представляется каждый раз, как я только вспомню о ней, скажу, что она повенчалась с солдатом, не говоря ничего своим родным, — а так как она и совсем с ним состарилась и много вытерпела, то обрадовалась, когда он умер, разбив себе голову, и приписала это воле божьей, потому что покойник часто развлекался тем, что разбивал ей голову.

Когда Дестен вошел в кухню гостиницы, хозяйка со своей служанкой помогали старому кюре этого местечка разнимать дерущихся, которые сцепились, как два корабля; но угрозы Дестена и властный тон, каким он говорил, сделали То, чего не могли сделать увещанья доброго пастора: два смертельные врага расцепились, выплевывая половину окровавленных зубов, кровоточа носами и с голыми подбородками и головами. Кюре был почтенный человек и хорошо знал свет. Он очень любезно благодарил Дестена, а Дестен, чтобы доставить ему удовольствие, заставил дружески обняться тех, которые перед этим обнимались для того, чтобы задушить друг друга.

Во время этого примирения хозяин кончил свою безвестную жизнь, не уведомив об этом даже своих друзей; когда же мир был заключен, то, войдя в его комнату, увидели, что его остается только похоронить. Священник прочел заупокойную молитву, и очень хорошо, потому что коротко. Его викарий[251] пришел его сменить, а между тем вдова решила повыть, и притом на показ и с хвастовством. Брат умершего притворился печальным, а может и правда был таким, а слуги и служанки исполняли свой долг столь же хорошо, как и он. Священник пошел вслед за Дестеном в его комнату и предлагал ему свои услуги. Так же он поступил и с Леандром, и они оставили его у себя обедать.

Дестен, не евший целый день и много бегавший, ел очень жадно. Леандр насыщался больше любовными размышлениями, чем пищей, а священник больше говорил, чем ел, — он рассказал им сотню забавных историй о скупости покойного и сообщил им о забавных его ссорах то с женой, то с соседями, какие эта владевшая им страсть вызывала; между прочим, он рассказал им о поездке его с женою в Лаваль, при их возвращении откуда у лошади, на которой они оба ехали, слетели подковы на двух ногах и, что еще хуже, потерялись; тогда он оставил жену под деревом держать за поводья лошадь, а сам пошел назад до Лаваля, старательно ища подковы везде, где, он полагал, они проезжали; но труд его был напрасен. А между тем жена его потеряла терпение, ожидаючи (потому что он возвращался пешком почти за две мили), и она начала беспокоиться, когда увидела его идущим босиком, с сапогами и чулками в руках. Она сильно удивилась при этой новости, но не осмелилась спросить о причине этого, потому что он так много повиновался на войне, что стал способным хорошо командовать в своем доме. Также не осмелилась она ни противоречить ему, когда он велел ей тоже разуться, ни спросить — зачем. Она только сомневалась, из набожности ли это. Он велел жене взять лошадь за поводья, а сам пошел позади, чтобы погонять ее, — и таким образом муж и жена босиком, а лошадь без двух подков, после больших мучений пришли домой поздно ночью, все сильно уставшие, а хозяин и хозяйка так изодрали себе ноги, что почти две недели не могли ходить. Ничем он так не хвалился изо всего, что сделал, как этим; и когда он об этом вспоминал, он, смеясь, говорил своей жене, что если бы они не разулись, возвращаясь из Лаваля, то не только бы лишились двух подков, но и двух пар башмаков.