Лишь только Дестен снял свое старое расшитое платье и надел свое будничное, Раппиньер повел его в городскую тюрьму, потому что человек, которого они задержали в тот день, когда был похищен домфронтский священник, хотел с ним говорить. Между тем комедиантки пошли в свою гостиницу в сопровождении мансенцев. Раготен, очутившись рядом с госпожей Каверн, когда они выходили из зала для игры в мяч, где они представляли, предложил ей руку, чтобы проводить ее, хотя он гораздо охотнее бы оказал эту услугу своей драгоценной Этуаль. Он взял также под руку и мадемуазель Анжелику, так что оказался запряженным и справа и слева.

Эта двойная учтивость была причиной тройственного неудобства, потому что Каверн, которая шла по мощеной части улицы, как и должно, сильно теснил Раготен, чтобы Анжелика не шла по грязи. Сверх того, этот человечек, приходившийся им только по пояс, так сильно тянул их руки вниз, что им стоило большого труда, чтобы не упасть на него. Но что еще больше их беспокоило, так это то, что он все время оборачивался, чтобы посмотреть на мадемуазель Этуаль, которая, он слыхал, разговаривала позади с двумя любезниками, провожавшими ее против ее воли.

Бедные комедиантки неоднократно пытались высвободить свои руки, но он держал их так крепко, что они охотнее выдержали бы пытку пальцев.[174] Они сто раз просили его не затруднять себя так. Но он им только отвечал: «Покорный слуга!» (это было его обычным учтивством) и сжимал руки еще крепче. Они должны были терпеть эти муки до лестницы их комнаты, где надеялись получить свободу; но Раготен был не таким человеком. Отвечая непрестанно: «Покорный слуга!», «Покорный слуга!» на все, что они ни говорили ему, он пытался первоначально подняться рядом с обеими комедиантками; но так как это нашли невозможным, потому что лестница была слишком узкой, то Каверн повернулась спиной к стене и пошла первой, таща за собой Раготена, который тащил за собою Анжелику, которая, не таща ничего, смеялась как сумасшедшая. Но новое затруднение: на четвертой или пятой ступеньке от их комнаты они встретили работника из гостиницы с мешком овса чрезмерной тяжести; он сказал им с большим трудом, что мешок набит до отказа и что им надо сойти, потому что он не может спуститься так с таким грузом. Раготен стал возражать, но работник побожился, что бросит на них мешок. Они стали поспешно спускаться, хотя поднимались не спеша, и Раготен не хотел выпустить рук комедианток. Работник, нагруженный овсом, сильно спешил за ними; от этого Раготен оступился и хотя и не упал, удержавшись на руках комедианток, как и следовало, но дернул на себя госпожу Каверн, которая его поддерживала более, чем дочь, потому что занимала больше места. Она, падая на него, наступила ему на живот и стукнулась лбом о лоб дочери так сильно, что одна на другую повалились. Работник, думая, что столько людей не скоро поднимется, и не имея сил выдержать более тяжесть мешка с овсом, бросил его, наконец, на ступеньки, ругаясь, как и подобает трактирному слуге. К несчастью, мешок развязался или разорвался. В это время подоспел хозяин и рассердился на слугу, слуга рассердился на комедианток, комедиантки рассердились на Раготена, который сердился всему этому более других, потому что мадемуазель Этуаль пришла в это время и была свидетельницей этого несчастья, почти столь же досадного, как несчастье со шляпой, которая несколько ранее была разрезана ножницами. Госпожа Каверн клялась, что Раготен никогда не будет ее вести более, и показала мадемуазель Этуаль свои руки: они все посинели.

Этуаль сказала ей, что бог наказал ее за то, что они похитили у нее господина Раготена, который еще до представления вызвался ее проводить, и прибавила, что она очень довольна тем, что произошло с человечком, потому что он не сдержал слова. Тот ничего из этого не слыхал, потому что хозяин требовал, чтобы он заплатил за рассыпанный овес, и хотел уже бить за это своего работника, обзывавшего Раготена адвокатом проигранных дел. Анжелика, в свою очередь, стала его укорять, что он провожает ее только в худшем случае. Словом, счастье до сих пор еще не приняло никакого участия в выполнении обещаний, которые Ранкюн дал Раготену о том, что сделает его самым счастливым любовником во всей Менской провинции, включая сюда Перш и Лаваль. Овес собрали, и комедиантки одна за другой поднялись в свою комнату, и рри этом не случилось никакого несчастья. Раготен не последовал за ними, и не знаю, куда он пошел. Настало время ужина: в гостинице стали ужинать. После ужина всякий занялся своим делом, а Дестен заперся с комедиантками, чтобы продолжать свою историю.

Предшествующая глава получилась у меня несколько короткой, зато, может быть, эта будет подлиннее; однако я в этом не уверен: там увидим.

Дестен сел на обычное место и возобновил свою историю следующим образом:

— Я закончу покороче, как только могу, рассказ о моей жизни, который вам, видимо, уже наскучил, как слишком длинный. Вервиль навестил меня, как я вам уже сказал, и, не уговорив меня вернуться к его отцу, оставил меня, как мне показалось, весьма огорчившись моим решением, и вернулся домой, где некоторое время спустя женился на мадемуазель Салдань, а Сен-Фар — на мадемуазель Лери. Она была столь же умна, сколь Сен-Фар глуп, и я с большим трудом воображаю себе, как два столь несоответствующих характера были соединены вместе. Между тем я совсем выздоровел, и щедрый господин Сен-Совер, одобрив мое решение покинуть королевство, дал мне денег на дорогу; а Вервиль, который не забыл меня, даже женившись, подарил мне хорошую лошадь и сто пистолей.

Я направился к Лиону, чтобы вернуться в Италию, с намерением заехать в Рим и, увидев мою Леонору в последний раз, отправиться в Кандию,[175] чтобы быть убитым и более не быть несчастным. В Невере[176] я остановился в гостинице, которая находилась неподалеку от реки. Приехав туда рано и не зная, чем развлечься в ожидании ужина, я пошел прогуляться на огромный каменный мост через Луару. На нем прогуливались две дамы, из которых одна, казавшаяся больной, опиралась на другую, потому что шла с трудом. Я им поклонился, когда проходил мимо них, не взглянув на них, и прогуливался еще некоторое время по мосту, размышляя о моей злосчастной судьбе и более всего о моей любви. Я был довольно хорошо одет, как и должно человеку, состояние которого не может извинить плохого платья.

Когда я опять проходил мимо этих дам, я услыхал сказанное вполголоса: «Если бы он не умер, я бы подумала, что это он». Я, сам не знаю почему, повернул голову, ибо не имел причины принять эти слова на свой счет. Однако они были сказаны не о ком другом, а обо мне. Я увидел госпожу Боасье с бледным и изменившимся лицом, которая опиралась на свою дочь Леонору. Я пошел прямо к ним с большей уверенностью, чем в Риме, потому что во время моей жизни в Париже я окреп не только телом, но и духом. Они так удивились и испугались, что, я думаю, бросились бы бежать, если бы госпожа Боасье могла бежать. Это меня также удивило. Я их спросил, какое счастье дает мне возможность встретить здесь особ, столь мне дорогих. Они успокоились после моих слов.

Госпожа Боасье сказала мне, что я не должен находить странным то, что они смотрели на меня с таким удивлением, — потому что синьор Стефано показал им письмо одного дворянина, которого я сопровождал в Рим, где он сообщает, что я убит во время Пармского похода,[177] — и прибавила, что она рада, что столь огорчительное известие не оказалось правдивым.

Я ответил ей, что смерть — не самое большое несчастье, которое может со мной случиться, и что направляюсь в Венецию, чтобы сделать этот слух правдой. Они опечалились моим решением, и мать оказывала мне такие необычайные ласки, что я не мог угадать причины. Наконец я узнал от нее самой о том, что ее сделало столь вежливой: я мог еще оказать ей услугу, и положение, в котором она находилась, не позволяло ей презирать меня и глядеть на меня косо, как то она делала в Риме. С ними случилось несчастье, достаточно значительное, чтобы доставить им огорчение. Продав свою домашнюю обстановку, весьма хорошую и многочисленную, они выехали из Рима со служанкой-француженкой, которая долго служила у них; а сеньор Стефано дал им своего слугу, фламандца, как и он, хотевшего вернуться на родину. Этот слуга и эта служанка возымели намерение пожениться, и об их любви никто не знал. Госпожа Боасье, прибыв в Руан, отправилась оттуда водою. В Невере она так заболела, что не могла ехать далее. Во время своей болезни за ней было довольно трудно ухаживать, и ее служанка плохо угождала ей, против своего обыкновения. Однажды утром не стало ни слуги, ни служанки, и, что всего хуже, деньги бедной женщины исчезли тоже. Неприятность усилила ее болезнь, и она принуждена была задержаться в Невере, ожидая известий из Парижа, откуда она надеялась получить средства, чтобы продолжать путь. Госпожа Боасье рассказала мне в немногих словах об этом досадном происшествии. Я их проводил в гостиницу, где остановился и я, и, пробыв с ними некоторое время, вернулся в свою комнату, оставив их ужинать.