Но кончим морализирование и возвратимся к нашим комедиантам, которых мы оставили в гостинице.

Тотчас же как их комната освободилась и как Раготен увел Ранкюна, в гостиницу прибыл покинутый ими в Туре привратник, ведя нагруженную багажом лошадь. Он сел вместе с ними за стол, и из его рассказа и из того, что они узнали друг от друга, стало ясно, почему губернатор провинции не мог им сделать ничего дурного: он сам и его солдаты насилу ушли от рук народа. Дестен рассказал товарищам, как он спасся в турецком одеянии, в котором он представлял «Сулеймана»[127] Мере, но, узнав, что в Алансоне чума, он прибыл в Манс с Каверн и Ранкюном, в одежде, которую вы видели на них в начале этих совершенно правдивых, но мало героических приключений. Мадемуазель Этуаль также поведала им о помощи, оказанной ей одной дамой в Туре, имени которой я так и не узнал, и о том, как при ее посредстве она была доставлена до ближайшей от Боннетабля деревни, где она вывихнула себе ногу, упав с лошади. Она прибавила, что, узнав, что труппа находится в Мансе, она велела отнести себя туда на носилках, которые ей любезно предоставила владелица этой деревни.

После ужина в комнате комедианток остался один Дестен. Каверн любила его как родного сына; мадемуазель Этуаль была ей не менее дорога, а Анжелика, ее дочь и единственная наследница, любила Дестена и Этуаль, как брата и сестру. Она еще точно не знала, кто они и почему стали комедиантами, но заметила, что хотя они называли друг друга братом и сестрой, они были более друзья, чем близкие родственники; что Дестен относился к мадемуазель Этуаль с огромнейшим почтением; что она была необычайно благоразумна и что Дестен довольно умен и обнаруживал хорошее воспитание, мадемуазель же Этуаль казалась скорее дочерью знатного лица, чем комедианткой бродячей труппы. Но если Дестен и Этуаль были любимы госпожей Каверн и ее дочерью, то и они отдавали должное взаимной дружбой с ними; это не было для них затруднительно, потому что те были достойны любви и как французские комедиантки, так как они скорее по несчастью, чем по недостатку таланта, не имели никогда чести подниматься на сцену отеля Бургонь или дю Маре, комедианты коих non plus ultra.[128] Те, кто не знает этих трех небольших латинских слов (которых я не могу здесь не поместить потому, что они подходят к случаю), пусть велят объяснить их, если хотят.

Кончим это отступление.

Дестен и Этуаль нежничали друг с другом после долгой разлуки, не прячась от обоих комедиантов. Они прекрасно выразили друг другу, сколь они беспокоились. Дестен рассказал мадемуазель Этуаль, как он видел в последний раз, когда представляли в Туре, их старого гонителя; как он распознал его в толпе зрителей, хотя тот и закрывал лицо плащом, и как по этой-то причине он при отъезде из Тура наклеил себе на лицо пластырь, чтобы не быть узнанным своим врагом, ибо не в состоянии был защищаться, если бы тот вооруженный напал на него. Он рассказал ей также о множестве носилок, которые они встретили, когда шли за ней, и сказал, что не слишком ошибется, если посчитает тем же врагом незнакомца, внимательно осматривавшего носилки, как видно из седьмой главы.

Во время рассказа Дестена бедная Этуаль не могла удержаться, чтобы не пролить несколько слез. Дестена это крайне тронуло, и, утешив ее как только мог, он прибавил, что если она позволит ему разыскать их общего врага с тем старанием, с каким он до сих пор избегал его, она скоро будет свободна от его преследований, или он лишится жизни. Эти последние слова еще более ее огорчили; у Дестена не хватило воли, чтобы не огорчаться также; а Каверн и ее дочь, слишком отзывчивые по природе, огорчились из любезности или сочувствия; я думаю также, что они и всплакнули. Я не знаю, плакал ли Дестен, но я хорошо знаю, что комедиантки довольно долго не могли говорить, и в это время плакал кто хотел.

Наконец Каверн, прервав молчание, вызванное слезами, стала упрекать Дестена и Этуаль, что они, с тех пор как находились вместе, могли бы заметить, что они — их друзья, однако мало доверяли ей и ее дочери и не раскрывали ей своего настоящего положения. И прибавила, что она довольно претерпела гонений за свою жизнь, чтобы дать совет несчастным, какими они ей кажутся. На это Дестен ответил, что не из недоверчивости они не открылись ей; но он думал, что рассказ об их несчастьях может только наскучить, — теперь же он им обещает поведать все, когда только они захотят и когда у них будет свободное время. Каверн не хотела более откладывать удовлетворения своего любопытства, а ее дочь страстно желала того же и села рядом с нею на кровать мадемуазель Этуаль.

Дестен хотел уже рассказывать свою историю, когда они услыхали страшный шум в соседней комнате. Дестен некоторое время прислушивался; но шум и ссора, вместо того чтобы прекратиться, усилились; послышались крики: «Бьют! Помогите! Убивают!» В три прыжка Дестен уже выскочил из комнаты, но при этом разорвал свой камзол, за который его схватили госпожа Каверн и ее дочь, желая его удержать. Он вбежал в комнату, из которой доносился гул голосов, но там в темноте ничего не увидел и только услыхал удары кулаков, оплеух и множество неясных голосов дерущихся мужчин и женщин, смешавшихся с топотом босых ног, — все это производило ужасный шум. Он безрассудно вмешался в толпу дерущихся и тотчас же с одной стороны получил удар кулаком, а с другой — оплеуху. Это превратило его добрые намерения разогнать этих домовых в сильное желание отомстить за себя: он начал действовать руками, махал ими, как ветряная мельница, и раскроил не одну челюсть, почему его руки были все в крови. Рукопашная продолжалась еще некоторое время, так что он успел получить ударов двадцать и раздать в два раза больше. В самый разгар битвы он почувствовал, как кто-то его укусил за ногу; он протянул руку и, встретив что-то мохнатое, подумал, что его укусила собака, но Каверн и ее дочь, появившиеся в двери комнаты со свечой, как огонь святого Эльма[129] после бури, осветили Дестена и дали ему возможность увидеть, что он находится среди семи человек в одних рубашках, которые жестоко друг друга колотят и которые тотчас же унялись, как только внесли свет. Однако затишье продолжалось недолго. Хозяин, один из этих семи белых покаянников,[130] опять схватился с поэтом; Олив, который тоже был здесь, напал на хозяйского слугу, другого покаянника. Дестен хотел их разнять, но хозяйка, тот самый зверь, который его укусил и которого он принял за собаку, — потому что она была с растрепанными короткими волосами, — бросилась, чтоб выцарапать ему глаза, а ей помогли две служанки, столь же обнаженные и растрепанные, как и она. Крик тотчас же возобновился; пощечины и тумаки отдавались еще громче, и схватка разгорелась еще сильнее, чем прежде. Наконец большинство людей, проснувшихся от этого шума, сбежалось на поле битвы, сражающихся растащили и во второй раз приостановили военные действия.

Теперь надо было узнать причину драки и то, в чем заключалось разногласие, которое собрало в одну комнату семь раздетых человек. Олив, который казался менее взволнованным, сказал, что поэт вышел из комнаты, и потом он увидел, что тот бежит назад, преследуемый хозяином, хотевшим его избить; хозяйка бежала за своим мужем и тоже накинулась на поэта; а когда он хотел их разнять, то слуга и две служанки бросились и на него, а так как свет затем был погашен, то это и было причиною того, что они дрались долее, чем следовало бы. Пришла очередь поэта защищаться; он сказал, что сочинил два прекрасных куплета, каких он никогда не читывал с тех пор, как живет, и что, боясь их забыть, он пошел спросить свечу у трактирных служанок, которые лишь посмеялись над ним, а хозяин обозвал его канатным плясуном, — тогда, не желая остаться без ответа, он назвал его рогоносцем.