О том, что труд М. Н. Суровцова уже в процессе работы над темой вышел за рамки студенческой работы и сравнялся в методологическом и методическом отношениях с образцовыми историческими исследованиями прошлого столетия, свидетельствуют ответы, данные на поставленные кафедрой вопросы. В рекомендательной записке значилось следующее: «Требуется определить границы этого царства в Монголии и Маньчжурии; какие из каких поколений и родов составляли собственно кидане, какие народы в Средней Азии (за исключением Китая) им были подвластны или приходили к ним в повиновение, какие местности они занимали и на каком языке говорили, какими учреждениями управлялась Монголия при киданях, какое было их право и обычаи»[155]. В. П. Васильев отдельно рекомендовал «обратить все внимание на определение, что собственно надобно разуметь под киданями, каково было коренное их место жительства, как народ был им управляем, как далеко простирались их земли. Если возможно, то памятниками языка, сохранившимися в официальных историях, показать отношение того языка к монгольскому и маньчжурскому» (л. 25). Очень интересно то, что В. П. Васильев писал в рекомендательном письме: «Больше всего исследование должно быть обращено на Западную и Северную часть средней Азии, так как о востоке, занятом маньчжурскими племенами, имеется в настоящее время более отчетливое понятие» (л. 25). Это было важно, ибо «тогдашние названия родов встречаются во множестве и в настоящее время у народов тюркского, монгольского и маньчжурского племени», а «киданьская история сохранила множество таких фамильных названий» (л. 25).
Почти на все эти вопросы М. Н. Суровцов ответил в самом начале своей работы. Начал он с критики весьма распространенного в то время пренебрежительного отношения к Востоку: «Немало найдется людей в нашем обществе, которые как-то узко-педантически относятся к Востоку и его изучению. Они не находят ничего, что бы могло занять внимание Европейского ума, считают его сборищем каких-то варваров, не имеющих никакой доли участия в общечеловеческой работе. Во-1-х, нет ничего в мире, что бы не было достойно изучения, ибо наука — вечное стремление человека к истине — охватывает все, что только имеет жизнь или жило. Во-2-х, очень большой интерес представляет нам Азия в научном отношении, как колыбель европейских народов, откуда они вынесли основные формы миросозерцания, оразнообразившиеся только под влиянием других географических условий. В-3-х, изучение переходных форм, встречающихся нам в Средней Азии, столько же вечно, как и изучение установившихся. В-4-х, изучение китайского мира, правда, однообразного, по своим формам, но зато много способствующего развитию благосостояния самой Европы, важно как никогда больше. В-5-х, для нас, Русских, вынесших на своих плечах иго монголов и, может быть, на долгие времена поставленных в коммерческо-политические связи с Средней Азией и Китаем, изучение этих стран, и изучение самое широкое, компетентное во всех отношениях, становится неизбежным и час от часу ощутительным. Не указываю на значение Китая и важность его изучения для будущих политических комбинаций, на стремление при наших современных событиях, к расширению политического и торгового горизонтов, для которого мы предпринимаем постройку железных дорог и пр. Этими постройками, связующими разнообразные национальности и интересы, конечно, в недалеком будущем, мы свяжемся еще крепче с Китаем и Индиею, естественные богатства которых превосходят все другие страны. Что произойдет дальше — ответ на это в будущем, а я — не пророк» (л. 1). Здесь ярко видна его социально-политическая позиция. Человек, близко соприкасавшийся на своей родине, в Сибири, с загадочным азиатским миром, несомненно, полюбивший и уважающий его культуру, не может сдержать негодования перед примитивным европоцентризмом, а в выражениях своего негодования не стесняется. «Азия — не Европа, там народ живет под другими условиями, при другой обстановке, и требовать от него Европейских взглядов — слишком педантично и бессмысленно» (л. 74). Конечно, только чрезмерной увлеченностью можно объяснить его представление об Азии как «колыбели европейских народов». Но зато заслуживает всяческого внимания указание на «Среднюю Азию» как регион существования так называемых переходных форм. Это напоминает современные представления о контактных зонах. Он предвидит, что «коммерческо-политические связи» со странами Восточной Азии, особенно с Китаем, будут установлены «на долгие времена», что Китаю, этой одной из самых отсталых в те времена восточных стран, предстоит сыграть важную и большую роль в «будущих политических комбинациях». Имея в виду именно практические и научные цели изучения Китая и его соседей, он и анализирует переведенный им источник. Здесь сказались, вероятно, и его политические настроения как представителя класса буржуазии. Он ратует за «расширение политических и торговых горизонтов» до Китая и Индии, с некоторой долей киплинговского, колониального энтузиазма восторгается их естественными богатствами. Это подтверждается его собственным примером «бунта Киргизов». Он обвиняет «власть имущих... нашего отечества» в том, что они пытались насильно русифицировать киргизское население, ввести у них «формы европейской администрации». М. Н. Суровцов делает это не из жалости к киргизам, а лишь с целью предостережения от подобных «ошибок». «Немалую услугу человечеству и особенно нам, Русским, оказал бы Китай своими тонко-дипломатическими изворотами в сношении с кочевниками Средней Азии, оседавшими у его стен, если бы мы покороче познакомились с ним. Это, говорю, потому важно для нас, для наших дальнейших видов в Средней Азии, что некоторые из власть имущих институтов нашего отечества наделали множество ошибок при сношении с оными кочевниками, при установлении у них форм Европейской администрации. Я разумею бунт Киргизов по поводу введения у них русской администрации... Между тем как Китайское правительство никогда не делало таких ошибок и, если не всегда умело справляться с кочевыми ордами дипломатически, то, по крайней мере, действовало естественным, более надежным путем: поселением между ними своих подданных, как-то: торговцев, ученых, жрецов, ремесленников и пр., таким образом, втянув их в свои сети, окончательно смыв их индивидуальные черты, превращало кочевника в оседлого Китайца» (л. 1).
Из приведенных цитат мы видим, что исторические взгляды М. Н. Суровцева отличаются наивностью и эклектизмом, характерными для «научного» и «исторического» девятнадцатого века. Так, сравнивая Китай с Грецией и Римом, он приходит к выводу: «Китайский мир своим тысячелетним существованием доказывает нам, что государство тогда только может жить долгие времена, когда оно будет обладать высшей перед другими — соседними — цивилизацией, не будет бессмысленно стремится к восприятию чужих элементов, часто разлагающих самый состав государственного строя» (л. 2). А «вековую привязанность народа к известному строю» обусловливают, по его мнению, «географические причины», прежде всего «климатические особенности». Подтверждение этой мысли автор видит в истории древней Греции и Древнего Рима, которые «пали под давлением чуждых элементов, принятых ими». С одной стороны, здесь традиционное, идущее еще из средних веков, объяснение гибели великих государств и культур вмешательством варваров, но, с другой, и нечто большее, а именно — попытка постановки проблемы культурного взаимодействия различных цивилизаций. Вопрос этот особенно актуален в наши дни.
Достаточно прогрессивным для своего времени нужно признать и стремление М. Н. Суровцова объяснить политическое могущество того или иного народа его «материальным положением» (л. 56). Он не пользуется таким понятием, как «исторический прогресс», но, судя по некоторым высказываниям, данная проблема его занимает. Он близок к формирующейся в то время циклической теории, представленной немецким историком Леопольдом фон Ранке: «Каждая эпоха находится в непосредственной связи с Богом». Киданьская династия «вызвана была на историко-политическую сцену той же самой силой, за счет которой она возросла и которой была задавлена в период своего владычества за Великой стеной, в период развития китайской гражданственности и ее усыпляющей обстановки» (л. 11). Сравнивая двух киданьских императоров — Дао-цзуна и Ши-цзуна, живших с интервалом в столетие, М. Н. Суровцов понял, что их объединяет: оба стремились «поднять национальный дух, засыпавший под влиянием окружающей обстановки» (л. 21).
