Европейцы воспринимают китайское понимание Ляо как машины истребления и покорения. Стремясь завязать оживленные отношения с ханьцами, они фактически переняли концепцию китаецентризма. В условиях широкого распространения филоориентализма историко-этнографический материал использовался и в дидактических целях. Это обусловило не столько скрупулезное исследование, сколько пересказ источников и чисто повествовательный стиль.
С XVIII веке в Европе начали издавать работы по истории Китая и окружавших его народов. Они были основаны на официальных китайских хрониках. «Общая история хуннов, тюрок и монголов...» Ж. Дегиня вышла в Париже еще в 1756 г., открыв новый для европейцев мир центральноазиатских кочевников. В 1777-1785 гг. увидела свет многотомная работа П. де Майя по истории Китая, основанная на материалах «Тунцзянь ганму». Подобные компиляции выходили и в дальнейшем, играя важную роль в ознакомлении читающей публики с историей номадов, обеспечивая «первоначальное накопление материала». Они представляют собой либо переводы с китайского языка, либо более или менее близкие пересказы. Подобные работы создали Н. Я. Бичурин, Э. Шаванн, Э. Бретшнейдер, Н. В. Кюнер и др. Однако в изложении политической истории кочевых народов региона они, как правило, просто следовали китайской традиции. Кочевые соседи Китая при этом представлялись извечно агрессивной, разрушительной силой, деструктивным началом, находившимся в постоянном противоборстве с цивилизацией и культурой.
Изредка исследователи шли вразрез с концепцией официальных китайских летописей. Так, русский востоковед В. П. Васильев показал, что варварские народы к северу от китайской границы далеко не всегда были периферией Китая, они могли сами играть ключевую роль в истории региона. Его ученик М. Н. Суровцов в работе «О владычестве киданей в Средней Азии», написанной в 1869-1870 гг., дополнил этот тезис, указав на «бумажный» характер вассальной зависимости кочевников от китайской администрации. Однако в целом кочевники редко становились предметом специального исследования (лингвистического либо этнографического). Попытки проанализировать политическую культуру кочевого общества не предпринимались фактически до середины XX в.
В XX в. постепенно сформировался объемный корпус исследований, посвященных истории отдельных кочевых народов. Он включал: работы Лю Мао-цая, Л. Н. Гумилева и И. Эчеди, касающиеся политического развития тюркских каганатов; исследования В. Эберхарда, Л. И. Думана о тобасцах и созданной ими империи Северная (Тоба) Вэй; труды А. Г. Малявкина, К. Маккерас, П. Циме об уйгурских государствах различных эпох; классическую работу К. Виттфогеля и Фэн Цзя-шэна о киданях и империи Ляо, дополненную позднее многочисленными исследованиями Л. И. Думана, А. Л. Ивлиева и др.; труды X. Миякавы, А. Колланца и Ц. Хандсурэна о жуань-жуаньском периоде в истории Центральной Азии и др.
Происходило подлинное становление различных наук, освобождающихся от диктата всевозможных идеологий. К тому же выявилась особая роль Востока в мировой истории, что стимулировало увеличение количества и изменение характера исследований в области номадистики. Появилась необходимость заново перевести источники (Штейн перевел на фр. яз. «Ляо ши») и аналитические исследования (Виттфогель). Этому способствовало широкое распространение цивилизационного подхода и методологии системного анализа. В то же время разочарование в идеологиях и отказ от них, внедрение в историческую науку позитивистской методологии, коммерциализация исторической науки сдерживали этот процесс.
В России в средние века появился интерес к «своим» кочевникам (монголам). Кидани в летописях упоминались лишь как часть татар, т.е. русские авторы того времени еще не видели их связи с Восточной Азией.
В результате освоения Сибири появилось желание противопоставить сибирских «инородцев» титульной русской нации, но в то же время отстоять их и среднеазиатские народы от китайского влияния. Отсюда появление в исторической литературе шовинистических и антикитайских настроений. Как писал М. Н. Суровцов, сыграл свою роль и капиталистический дух, широко распространявшийся в стране.
В VIII в. следствием вестернизации России стало «подключение» к западной историографической традиции (В. К. Тредиаковский). Интерес к истории восточных народов, находившихся под угнетением китайской империи, можно рассматривать как форму свободомыслия (А. С. Пушкин, о. Иакинф). Вводимый в научный оборот фактический материал использовался и с целью доказать восточное происхождения азиатского царизма, иначе говоря, его отсталость.
Русская послереволюционная эмиграция в Китай (центр — г. Харбин), как ни странно, усилила эти тенденции. А. Г. Малявкин отмечал: почти все китайские исторические сочинения пронизаны навязчивой идеей превосходства Срединного государства над окружающими народами, но «что касается фактического материала, то с учетом отмеченной тенденции в подаче его, неизбежных ошибок и непреднамеренных искажений, возможных в любой работе такого плана, его можно считать вполне достоверным»[535].
Для российской и советской историографии характерно стремление расколоть сложившееся в китайской исторической науке представление о единстве дальневосточной цивилизации, чтобы затруднить ее новое (уже после маньчжуров) объединение под эгидой китайцев или японцев.
Марксизм в духе формационной теории стимулировал теоретическое осмысление истории «инородцев», считавшихся исключительно жертвами китайской империи и феодального гнета. Здесь сказалось соперничество двух супердержав, одинаково претендующих на необъятные просторы немусульманской («желтой») Азии.
Ослабление в последние десятилетия роли России на международной арене и желание понять ее место в новой геополитической и социокультурной ситуации, становление деидеологизированной науки (хотя и не свободной от цивилизационной парадигмы) стимулировали не столько накопление исторического материала для иллюстрации идеологических схем (что характерно для периода господства марксизма), сколько переосмысление уже накопленного. Отсюда появление новых методологий и попытки не описать, а объяснить суть исторических процессов, а не фактов. В противовес монизму и эволюционизму широко распространяются представление о полилинейном развитии истории и переосмысление терминологии, попытки создать новый понятийный аппарат. Его пытаются вывести из исторического материала.
Одной из важнейших в истории киданеведения на современном этапе видится проблема специфики конфессиональной ситуации в империи. Она была поставлена ранее, но еще далека от окончательного разрешения. На примере истории киданьского государства можно понять, почему широко распространенные в Евразии «мировые» религии не смогли закрепиться на дальневосточной почве.
Не менее важен вопрос: имеет ли право на существование понятие «кочевая империя»? Впервые в отечественной литературе оно было введено в научный оборот М. Н. Суровцовым[536]. Как строго научный термин в рамках своей типологии кочевых образований применила его С. А. Плетнева[537]. Этот термин не раз становился предметом полемики[538]. Киданьская империя Ляо (907-1125 гг.) дала богатейший материал для решения этих проблем[539]. Идея «империи» формировалась параллельно в двух великих государствах древности — римском и китайском. Совокупная модель вряд ли будет полна и исчерпывающа без учета особенностей, которые складывались на определенном историческом этапе и в других государствах, в том числе кочевых. Железная империя киданей вполне может быть использована в качестве примера, ибо является типичной кочевой империей, развитие которой отражает закономерности, что прослеживаются и в других современных ей империях. Можно говорить об уникальном для средневековой истории (не только Востока, но и всего мира) одновременном существовании в рамках одного государственного образования двух различных хозяйственных укладов — кочевых скотоводов и оседлых земледельцев[540].
