В последние десятилетия резко возрос интерес к номадистике. Появилось несколько обобщающих работ, посвященных принципам взаимодействия кочевых и оседлых культур, а также общим закономерностям политического развития кочевых обществ. Среди наиболее известных теорий можно указать концепцию Н. Крадина об экзополитарном характере кочевого государства. Согласно ей, кочевое скотоводство в чистом виде не способно обеспечить общество всей необходимой продукцией, поэтому кочевники неизбежно вступают в контакт с соседними оседлыми культурами. Контакты эти есть условие выживания кочевого социума, который по своей природе направлен вовне, на присвоение и потребление ресурсов других культур. Схожую концепцию развивают зарубежные исследователи А. М. Хазанов, С. Джэгчид, Т. Барфилд и др.
Место кочевников в процессах политогенеза настолько значительное, что можно даже поставить вопрос о «кочевой альтернативе социальной эволюции»[501]. Можно ли кочевые образования считать государствами? Способны ли они были подняться до уровня такой сложной системы, как империя?[502]
Заметное место в истории центральноазиатского региона занимали кидани, сыгравшие значительную роль в бурных событиях предмонгольского периода и оказавшие огромное влияние на развитие культуры дальневосточной ойкумены. Киданьские племена не только объединились в рамках самой могущественной державы Восточной Азии того времени, «заставив мир дрожать», но и, используя достижения китайцев и покоренных народов, создали яркую цивилизацию, оказавшую существенное воздействие на эволюцию кочевого мира[503]. Киданьское государство представляло собой классическую «кочевую империю»[504].
История изучения киданей, их общественного строя, государственности и культуры в целом развивалась достаточно стандартно. Количество текстов, в которых хотя бы раз упоминаются кидани, огромно. Оно росло с каждым столетием[505]. Неудивительно, что основные проблемы истории и культуры киданей были поставлены буквально в начале самой этой истории.
Попутно необходимо сделать еще одно важное замечание методологического плана. Традиционно принято делить любую историографию на донаучный и научный периоды. Это деление имеет европейское происхождение и берет начало с эпохи Возрождения и становления нововременной науки. Именно тогда в экономике и обществе происходил процесс десакрализации, и бывший «христианский мир» встал на путь научно-технического прогресса. Но в истории, как известно, «швов» не бывает, поэтому нельзя недооценивать тот объем информации, который накоплен в доньютонову эпоху. Праздностью средневековые историки никогда не отличались, и китайские в этом плане не исключение. Можно говорить о кумулятивном характере развития процесса познания окружающего мира человечеством. К тому же, если исторические и политические деятели могли в какой-то мере дистанцироваться от той или иной религиозно-философской системы, то перестать быть представителями определенной цивилизации они в принципе не могли. Это, собственно говоря, и демонстрируют так называемые европейская, китайская и другие историографические традиции. Менялись цели исторического исследования, его характер и методы, но обязательно сохранялась преемственность. История киданеведения это хорошо демонстрирует.
В истории изучения киданей и их государств четко выделяются четыре особо крупных направления:
1) дальневосточное (киданьская, китайская и монгольская историография);
2) евро-американское (французская, английская, немецкая и североамериканская литература);
3) русское;
4) средневековое арабо-персидское.
Естественно, начало изучению было положено непосредственными соседями киданей — китайцами. Как это было и с другими европейскими или азиатскими народами и государствами, первый этап этого изучения можно назвать собирательным. Он пришелся на время формирования самого этноса, т.е., как это иногда обозначается в историогрфии, на додинастийный период (III-IX вв.). В это время китайские хронисты, государственные и политические деятели, писатели и чиновники собирали и обобщали всю необходимую или доступную информацию, пытаясь не столько удовлетворить свой «этнографический» голод, сколько понять специфику положения киданьского племенного конгломерата в тогдашнем восточноазиатском «мире», а также возможности и опасности его полудобровольного вхождения в него. Своеобразным свидетельством начала этого изучения является само появление этнонима «цидань»[506]. Если внимательно проанализировать информацию письменных источников киданьского происхождения («Цидань го чжи» — «История государства киданей»; «Ляо-ши» — «История династии Ляо»), которые носят «энциклопедический» характер (исторические события и процессы в них рассматриваются с точки зрения определенной системы представлений), то данный этноним отражает (обозначает!) место того или иного этноса в определенном пространственно-временном континууме («мире»). Время существования цивилизаций («миров») характерно предельно возможным распределением земельных пространств. Это, однако, подразумевает, что экспансия (как метод) начинает уступать первенство «мироустроительной» тенденции, а экстенсивный способ существования — интенсивному. Милитаризация оседлых и кочевых обществ достигает максимума и периодически приводит к попыткам перекроить не столько этническую, сколько политическую карту мира («Великое переселение народов», складывание арабских халифатов, «натиск на восток», Столетняя война, монгольская экспансия, походы Тамерлана и др.). Она же демонстрирует возрастающие трудности «исходов» и завоевательных походов, вдохновленных идеями распространения «истины». Политическая нестабильность, необычайная динамика общественной жизни, предельная децентрализация некогда единой этнополитической системы приводили к тому, что формирующееся в рамках «империй» моноцентрическое восприятие мира сочеталось, а то и оспаривалось другими моделями мира (биполярной, многополярной).
Чем малочисленнее этнос, тем труднее ему оставаться «свободным». Он вынужден строить «добрососедские» отношения с кем-либо. Этничность «родом из прошлого», она мифологична, в этом ее мобилизующая сила. Ее главная опора — идея или миф об общей культуре, происхождении или о связи с «миром», истории. Очень долго в отечественной историографии выражение «китаизация» воспринималось только негативно, как отражение великоханьских настроений, шовинистических по своей сути и ведущих к неизбежной гибели самобытных культур. Разумеется, складывание идеологии в том или ином метарегионе приводило к естественной трансформации «языческих» и «варварских» культур, но так называемая «мировая» ситуация вовсе не подразумевает геноцид. Применительно к восточноазиатскому региону это означает, что под «китаизацией» нужно понимать идущий на всем протяжении существования китайской государственности процесс складывания китаецентричного «мира», символическим образом которого может быть названо «дерево» («один ствол и множество ветвей»)[507]. Дальневосточный регион как «культурно-исторический ареал»[508] был мегасоциумом, состоящим из макро- и микросоциумов (различные государства, народы, племенные союзы, племена и т.д.). Главным здесь было не административное, а духовное взаимодействие[509]. На практике это находило отражение в «даннической системе»[510], идейной основой которой была доктрина «мироустроительной монархии»[511]. В рамках такого мира каждый этнос имеет определенное место, хотя не исключено и даже обязательно его «движение» в рамках этой сложной системы. Данный постулат неплохо иллюстрирует киданьская история.
