Этот последний подтверждается у Платона также и учением об ипотесах. Ведь, как мы знаем{64}, ипотеса для каждого предмета есть условие возможности его мыслить и познавать, потому что о функциях и разновидностях данного предмета мы можем судить только тогда, когда уже знаем, что такое данный предмет вообще. Но вот оказывается, что у Платона также и ипотесы недоказуемы. Ипотеса предмета помогает нам дать себе отчет в этом предмете, но в самой ипотесе мы вовсе не отдаем себе отчета{65}. Например, в "Федоне" проводится гипотеза о том, что душа есть гармония тела; а потом доказывается, что эта гипотеза совершенно неправильна. В частности, ипотеса красоты тоже предполагает нечто надипотесное. В "Тимее" Платон исходит из той ипотесы, что космос прекрасен, и соответственно с этим строится у него здесь вся космология. Но откуда видно, что космос прекрасен? Этого Платон не объясняет; да с его точки зрения, вероятно, даже и трудно доказать, что мир обязательно прекрасен, потому что никакого наличия зла в космосе Платон не только не отвергает, но, наоборот, кое-где даже выдвигает его на первый план.

Мы также хорошо знаем (выше, стр. 16, 73), насколько запутанно обстоит дело у Платона с искусством и с отношением у него философии к искусству. Уже давно обращали внимание на то, что сам Платон называет "некоторого рода разладом (diaphora) между философией и поэтическим искусством" (R. Р. X 607 b). E. Гофман прямо считает сократические диалоги Платона издевательством над философией эпохи Перикла и издевательством, не преследующим к тому же никаких положительных целей{66}. На этот "разлад" философии и поэзии у Платона вообще напирают многие теперешние исследователи{67}. Насколько разноречиво всегда судили о теории поэзии даже в маленьком "Ионе", можно видеть по книге Г. Флашара{68}, который дал ценный обзор мнений об "Ионе", начиная с XVIII века, заново проанализировал весь диалог и сопоставил "Иона" с аналогичными высказываниями Платона в других диалогах. Уже по одной этой книге можно судить, насколько неабсолютны эстетические взгляды самого Платона и насколько неабсолютна оценка исследователей этого диалога. Можно ли после этого расценивать эстетическую систему Платона, как какую-то неподвижную и неприступную глыбу?

Все эти обстоятельства заставляют нас заниматься не только одними абсолютными принципами платоновской эстетики, но и всей его вполне релятивной характеристикой, которая кое-где и сама вытекает из его принципов, а кое-где является и вполне неожиданной, так что необходимо еще специально исследовать, в какой мере эти отдельные черты конкретной характеристики платоновской эстетики соответствуют ее абсолютным принципам.

Переходим к той основной особенности эстетики Платона, которая отмечена в литературе менее всего, но которая тоже бьет в глаза при детальном изучении текстов. Что идеализм Платона содержит в себе массу созерцательных и малоподвижных черт, об этом мы говорили выше множество раз. Это обстоятельство не может вызывать никакого удивления - весь античный материализм тоже в достаточной мере созерцателен. Но вся эта античная созерцательность, однако, не должна заслонять от нас чрезвычайно интенсивных драматических и даже танцевальных черт этой созерцательности в эстетике Платона.

Эстетика Платона драматична с начала до конца.

Разве можно себе представить постижение общей идеи у Платона вне бесконечных споров, вне зажигательных речей, вне столкновения ищущих истину людей, то враждебного и ожесточенного, то дружелюбного и благожелательного? В этом смысле уже первые диалоги Платона дают огромный материал, правда, в отношении стиля все еще недостаточно изученный. Дойти до какой-нибудь идеи, и в том числе до идей красоты, - это значит, по Платону, чрезвычайно много преодолевать всяких препятствий, быть все время в напряжении, - так что общая идея, осмысливающая собою все ее частности, для которых она является порождающей моделью, есть результат длиннейших драматических предприятий человеческого ума и сердца и вообще немыслима без этого драматизма. И тут - не только умственное напряжение, не только рассуждения и бесконечные споры, не только кропотливое разыскивание бесконечных мелочей, но и самые настоящие страсти и даже страсти любви, эротическая мания, неистовство и энтузиазм.

Сама диалектика, признаваемая Платоном как единственный совершенный метод эстетики и всей философии, есть сплошная драма. В ней всегда кто-то с кем-то борется, кто-то на кого-то нападает, что-то чему-то до боли резко противоречит; и этой борьбе нигде не предвидится никакого конца. А если где-нибудь и достигается что-нибудь устойчивое, то это последнее в свою очередь оказывается необходимостью и принципом еще новых и новых противоречий. Красота в эстетике Платона обладает именно этим вечно играющим драматическим характером.

Однако не только общий метод эстетики Платона обладает этим драматическим характером, но даже и ее отдельные конкретные образы.

Учение Платона о душе излагают обычно скучно и мертвенно. Забывают, что души людей и богов - это крылатые колесницы в их вечном движении по небу. Колесница человеческой души управляется возничим, или разумом, и приводится в движение двумя конями, одним спокойным и разумным, другой же здесь - безумен, увлекается чувственными наслаждениями и каждую минуту готов перевернуть всю колесницу души вверх дном. Возничий даже и не знает, что делать с этими двумя конями. Это, несомненно, является драматическим образом души, а вовсе уж не только эпическим. Движение людских душ-колесниц по небу изображается в "Федре" также вполне драматично. Стройное движение сменяется полным расстройством этого движения, когда ломаются перья души. Души начинают сваливаться с неба на землю, обретать для себя другие тела, страдать и мучиться между землей и небом, с большим трудом восходить опять на небо и опять сваливаться оттуда, ввиду своей слабости и неразумия. Этот образ, один из самых основных эстетических образов Платона, полон драмы и даже трагедии.

Платоновский эрос в своем философско-стилистическом отношении обычно тоже изображается со всеми теми драматическими элементами, которые ему свойственны и которые тоже рисуют эстетику Платона в наиболее специфическом виде. Эрос вечно скитается, вечно голоден, вечно стремится и нигде не имеет пристанища. Он зовет к исканиям, к борьбе, к противоречиям, к неустанным подъемам и падениям.

Учение о знании как припоминании потустороннего мира в "Меноне" (181 b - 186 b) или о загробных наградах и наказаниях в "Федоне" (107 а - 115 а) или в X книге "Государства" (614 b - 621 b) поражает своим суровым драматизмом и своими грозными потусторонними перспективами. А ведь это все тоже относится к области самых основных символов эстетики Платона. Невозможно не понимать драматически ту смену государственных форм, которая рисуется в VIII книге "Государства". Это жесточайшая, неумолимая историческая драма, которая у Платона тоже подается как эстетическое построение.

Смена мировых эпох в "Политике" (268 е - 274 е) тоже полна самого невероятного драматизма.

Свое идеальное государство сам Платон называет в "Законах" (выше, стр. 73) "трагедией".

Драматический стиль часто проглядывает в учении Платона об искусстве. Античный мимезис (см. стр. 55) имеет танцевальное происхождение, так что "подражать" значит по-гречески "подражать при помощи танца". Этот танцевальный мимезис дошел и до Платона, несмотря на все оговорки, имеющиеся у него, Платон буквально пишет о том, что все идеальное государство сверху донизу только и должно заниматься пляской и пением, "подражая" этим картине вечного неба и вечного государственного закона, составленного тоже ради подражания движениям небесных светил (выше, стр. 214).