Он отставил стул подальше от стола, сел и натянул на острое колено черный берет. Бабушка Заруи оживилась:
— Эй, парень, не женился еще?
Ваче сделал пренебрежительный жест.
— Почему не женился? Думаешь, очень молодой? Совсем ты не молодой.
Он сощурил глаза:
— Женился бы, да не на ком.
— Вот тебе раз! — старуха хлопнула себя по коленям. — Уж чего в наше время много, так это девушек. В каждом доме есть.
— Не устраивают меня эти девушки.
— Почему? Ученые есть, с высшим образованием, отцовы дочери.
Бабушка Заруи засмеялась тоненьким смехом, предвкушая ответ, который не обманул ее ожиданий.
— Курицы. Протянешь руку — она и присела. У каждой могу в первый же день поцелуй получить. Пусть одна мне пощечину даст — в тот же день женюсь.
Бабка довольно смеялась. Ваче маленькими глотками тянул кофе. Со двора прибежали дети:
— Мама, грузовик пришел.
Раскрыли вторую створку дверей, и распахнутая настежь квартира сразу сделалась всем доступной и ничьей. Большие, сильные мужчины, от которых пахло табачным перегаром и соленой рыбой, с криками и кряхтеньем выносили мебель. Вещи тоже изменили свои формы. Сдвинутые с места в комнате, они казались большими и неуклюжими; погруженные в машину, сделались облезлыми и жалкими.
— Мама, посмотри, под шифоньером оказались два мячика от пинг-понга, — вопила Гаяна, — а мы думали, что их Альфа проглотила. А вот твоя губная помада, она закатилась в щелку.
Нина взяла блестящий цилиндрик с высохшей красной палочкой. Когда-то, очень давно, они собирались в театр, а помада пропала. Георгий сказал: «Черт с ней. Ты и так лучше всех…»
— Грузовик ушел, — сообщил Ваче, — поедем. Что еще осталось?
Запихали в сетку кофейник, чашки, хлебницу, старую куклу Гаяны, какие-то банки, мыльницу с мылом…
Ваче хотел взять горшок бегонии с большими красными листьями.
— Не надо, — резко сказала Нина, — пусть остается.
Ничего больше не было. Ничего.
Они уселись в машину. Соседи махали руками: «Счастливо, счастливо…»
Новая квартира была гулкой и пустой.
Хотя на полу были свалены книги, а по стенам расставлена мебель, она оставалась гулкой и пустой.
Дети, обессиленные событиями этого большого дня, заснули на широкой тахте, которая по плану должна была стоять в кабинете Георгия. Рабочие по ошибке занесли ее в комнату Нины и Гаянки.
— Пусть она здесь остается, мне так нравится, — бурно требовала Гаяна.
— Нет, — сказала Нина, — ее надо перенести. — И вдруг, почувствовав непреодолимую усталость, махнула рукой: — Ну, пусть…
К вечеру все было растыкано по местам, вчерне, приблизительно. Кастрюли на кухне, книги в кабинете, чемоданы в спальне. Из чемоданов Нина вынула только посуду. Ничего не разбилось.
Дети уже давно спали. Голые лампочки заливали комнаты нежилым светом. В неприкрытые окна смотрела темень. Громко тикали часы, Нина развязывала пачки книг. Сначала разбирала — техническую литературу отдельно, классиков отдельно. Потом, рассердившись на себя, стала расставлять все подряд. Скоро оставалось только вынести гору упаковочной бумаги и кучу растрепанного шпагата. Она взяла в охапку сколько могла унести и вышла в переднюю в ту минуту, когда щелкнул английский замок. Сперва она только удивилась: у Георгия, значит, уже есть свой ключ. Потом услышала голоса. Груда бумаги заслоняла ее лицо, она не видела тех, кто пришел. Только слышала смех Георгия и Симона. Они еще кого-то звали войти.
В кухне Нина сбросила свою ношу прямо на пол. Только Георгий мог притащить в такой день посторонних людей. Но и это уже не имело значения.
В кухню вошел Симон, как всегда добрый и все понимающий.
— Ты уж прости, — сказал он, — понимаешь, настоящее новоселье — это именно в первый день. Георгию очень хотелось…
— Конечно, что ты, я рада, — привычно отвечала Нина.
Она развязала передник, отряхнула платье, вымыла руки. Из крана текла горячая вода. Это было наслаждение — держать руки под струей теплой воды. Очень хорошо жить в доме, где течет горячая вода.
Потом она вышла в столовую. На непокрытом столе лежали свертки и бутылки, а Георгий водил людей по комнатам — показывал дом.
— Где у тебя стаканы? — спрашивал Симон. — Только стаканы и несколько тарелок. Больше ничего не надо. Мы принесли вареную форель и сыр.
А она сама не знала, где у нее стаканы, где вилки, где соль.
— Все свои, — убеждал Симон, — только один приезжий товарищ — москвич.
— Ну пришли, и хорошо сделали. Что ты оправдываешься! — отмахивалась Нина.
Оправдываться должен был не Симон, а Георгий, который отсутствовал целый день, а сейчас объяснял гостям, где будет его комната, где столовая, хвастал мойкой в кухне, голубым кафелем в ванной. А Нина даже не заметила, какого цвета этот кафель.
Они вошли в комнату, в общем-то, действительно все свои. Иван Христофорович, Оник. Приезжий не снял пальто — в передней еще не было вешалки — и бродил за всеми распаренный, потный, волоча за собой туго набитый портфель.
— Работник московской проектной организации, — представил его Симон, — Андрей Саввич. Привез нам проект завода, что на Ахтульской ГЭС.
Гостю следовало уделить внимание. Нина заставила его снять пальто, слишком теплое для южной весны, предложила вымыть руки, достала из чемодана полотенце.
Сколько раз в своей жизни она знакомилась так, на один-два дня, со случайными людьми, кормила их, водила по городу, помогала покупать сувениры.
Раньше она спрашивала Георгия:
— Для чего ты их тащишь домой? Симпатичны они тебе? Интересны?
Он искренне удивлялся:
— При чем тут «интересны — неинтересны»? Человек в чужом городе, ни родных, ни знакомых, как же его не позвать?
Потом она поняла, что это в крови. Инстинкт гостеприимства.
Гостю она задала обязательные вопросы: впервые ли он в Армении, как ему понравился город, посетовала на то, что весна в Ереване не так хороша, как осень. В его ответы Нина не вникала. Привычно улыбалась, привычно раскладывала по тарелкам рыбу и сыр, расставляла по столу стаканы. Симон на газете настрогал копченое мясо — бастурму. Нина хотела поджарить картошку, но Симон не разрешил: «Мы просто так, символически. Ты же видишь, мы уже немного выпили».
Впервые за этот вечер Нина подняла глаза на Георгия и увидела, что он очень устал, немного пьян и неспокоен. Ему не сиделось на месте, он все переходил из комнаты в комнату, пока Симон не разлил по стаканам обманно легкое белое вино.
— За процветание этого дома, за счастье под этой крышей…
И Нина выпила вместе со всеми. Ей очень хотелось пить.
Потом, по всем правилам приличия, выпили за гостя.
Андрей Саввич даже за столом не расставался со своим раздутым портфелем. Придерживая его на коленях, он кивал головой, благодарил за оказанное ему внимание.
— Свой дом! — кричал Симон, счастливый, точно это он получил квартиру. — Это тебе не одна комната! Теперь, пожалуйста, уединись в своем кабинете, закрой дверь, работай, читай, отдыхай, никто не помешает! Человек больше привязан к дому, и его никуда не тянет. У него появляется чувство оседлости. Верно я говорю? — спрашивал он, страстно желая кого-то убедить, но Георгий, отвернувшись, говорил с Иваном Христофоровичем, гость сосредоточенно ел, и только журналист Оник, пуская колечки дыма, монотонно бубнил:
— Очаг… Отчий дом… Дым родного очага… Сладкий дым родного очага. Первозданное слово…
— Это севанская форель, — угощала Нина Андрея Саввича.
— Благодарю. Оценил, — отвечал он односложно и оживился, только когда разговор зашел о делах, связанных с его командировкой.
Тогда Нина согнала с лица приветливую улыбку и опустила руки. Ей надо бы сейчас лечь и заснуть, каменно-крепко, но мужчины затеяли спор, вспоминая дела, связанные с далеким прошлым.
Она поняла, что говорят об Ахтульской ГЭС, которую в начале строительства чуть не снес внезапно хлынувший горный поток — селав. Вода угрожала поселку, где жили рабочие, и по решению Георгия поток отвели на недостроенную станцию. Работала комиссия, были большие неприятности, но это все забылось. Только навсегда остался дух горной полыни, запах нагретой солнцем воды, воспоминание о пустой выбеленной комнате и привкус соли на обветренных губах. Это был первый год их жизни. Деревянный топчан, стол, две табуретки и синее небо над головой, И сразу стало сладостно и горько от невозвратности, от невозможности ничего повторить, ничего вернуть.
