— Это я сама слышала, — старался всех перекричать высокий женский голос. — Он при мне сказал, что принципиально не признает двух букв алфавита — «С» и «З». Свадьба и Замужество.

— А потом?

— Она сшила себе два мини-платья, купила австрийские туфли и уехала в Сочи. Тогда он забыл все принципы и помчался за ней.

Раздался восхищенный возглас: «Надо же!» Потом хохот. И словно в ответ рядом с Зоей кто-то вдруг зарычал тяжким звериным голосом. Она повернула голову и увидела человека, лежащего на носилках возле стены. У него на темно-синем лице вместо глаза вздулся красный шар величиной в детский мячик. Скрежещущий шум, который Зоя бессознательно воспринимала как недостатки центрального отопления, исходил из его груди.

Все врачи должны были немедленно кинуться, чтобы оказать ему помощь! И молодой доктор встал, держа в руках исписанную бумагу, но пошел он к открытому проему двери:

— Чайничек-то включите. Остынет ведь.

Посередине комнаты на каталке лежала старушка. Ее маленькое, обглоданное временем личико не выражало ни боли, ни страдания. Она только слегка царапала одеяло пальцами, похожими на желтые когти.

Разговор в комнате продолжался.

— Мне нужно коричневые и обязательно на каблучке. Чтоб и в театр можно было сходить.

— Ой, я сто лет не была в театре! Как хочется!

— Что ж тебя Игорек не поведет? У него, кажется, брат артист.

— Игорю некогда. У него диссертация.

— Ну, Лопатина попроси. Он тебе не откажет.

Снова смех. И опять утробно закричал больной у стены.

— Доктор, нельзя же так. Сделайте что-нибудь, — сказала Зоя.

Он оторвался от своего стола, прищурился и спросил:

— Фамилия?

— Я не о себе говорю.

— А я вас спрашиваю, — сказал он сухо. И повторял за ней, растягивая слова по мере того, как записывал: — Бо-га-то-ва. Зо-я. Георгиевна. Возраст?

Она никогда не скрывала. Тридцать восемь.

— Специальность? Пе-ре-вод-чик. Место работы?

— Издательство технической литературы.

— Адрес? Домашний телефон? Ну все, — сказал он.

В этой комнате с Зоей было покончено, и неизвестно откуда возникший ангел, с темным ликом и черной прядкой волос, вытолкнул каталку в коридор и завез в небольшую сводчатую комнату. Хилая старуха в мятом жеваном халате отрывисто спросила:

— Заберет кто одежу?

Зоя не поняла.

— Ну, есть здесь родные? Муж или кто?

— Никого нет, — сказала Зоя, заранее ужасаясь тому, что ей предстояло снять с отяжелевшего неподвижного тела узкое платье, которое всегда с трудом стягивалось через голову.

Но, приговаривая что-то, явно не имеющее отношения к Зое: «И треплет и треплет языком, язычница заклятая. Я не посмотрю на твою наружность, язычница!» — дыша табачным и луковым перегаром, старуха ловко подкрутила платье валиком и стянула его с Зои:

— Подними пузо-то маленько, не ленись.

Потом она так же незаметно освободила ее от шин, от тугого резинового пояса, от белья.

Раздевалка почему-то была проходной комнатой. Через нее непрерывно взад и вперед сновали санитарки и санитары, врачи и сестры. Очевидно, это было нормально в мире, куда Зоя проникла по собственной вине. Теперь ей надо было молча и покорно принимать все порядки этого мира. И все-таки она сжалась и чуть не вскрикнула, когда в дверях встал высокий человек в ослепительно белом халате.

— Багровского не было здесь?

Старуха держала в руках розовую Зоину рубашку. Хоть бы догадалась набросить ее на голое тело. Нет. Расплылась в угодливой готовности послужить начальству.

— Не видела, Николай Никитич. Поискать?

— Не надо. Если зайдет — пошлите ко мне.

— Обязательно, Николай Никитич. Пошлю.

Мужчина помедлил, думая о чем-то своем, потом посмотрел на Зою и продолжал стоять, а она была перед ним нагая и прикрыться не могла.

Какой она показалась его мужскому взгляду? Или этот взгляд не был мужским? Прежде чем уйти, он покачал головой. Касалось ли это Зои?

— Ай-ай-ай… — жалобно сказала она.

— Велико дело, — огрызнулась старуха, — нужно ему больно. Он на это всякое насмотрелся — дай бог.

Она натянула на Зою неожиданно веселенькую ситцевую рубашку, усеянную голубыми цветочками, набросила на ноги тяжелый, застиранный до белесости теплый халат.

— Вот, гляди, я тебе сумочку под подушку кладу. Деньги там у тебя. Как бы чего не вышло.

Слишком долго старуха прилаживала сумку под тощую подушку, и только потом, когда темный юноша снова катил ее куда-то, Зоя сообразила, что надо было дать рублевку этой женщине, не причинившей ей ожидаемой боли. Но ее уже влекли по семи кругам, вздымали вверх в лифте-подъемнике, провозили по бесконечным сводчатым проходам. Путешествие закончилось перед плотно закрытыми дверьми, где ее провожатый, неожиданно улыбнувшись, сказал:

— Дальше мне хода нет. Рентген.

Чем можно было отблагодарить его за сочувственную улыбку, за силу молодых рук, за бережность, с которой он избегал толчков и сотрясений? Может быть, той же рублевкой? Но Зоя испугалась его интеллигентного вида и, пока колебалась, очутилась в зале, где над широкими столами нависали трубки гигантских микроскопов, низенькая толстая санитарка раздраженно кричала:

— Да разве я одна эдакие туши могу поднять!

— Ну уж, и туша, — обидчиво сказала Зоя.

— Я — женщина, — не обращая на нее внимания, утверждала санитарка.

— Немедленно прекратите! — оборвал ее твердый голос. Врач — немолодая, строгая — подошла к каталке. — Берите больную за ноги, — скомандовала она.

Зое стало неловко.

— Не беспокойтесь, я как-нибудь сама…

— Мне ваша самодеятельность не нужна.

Почему они не могут быть помягче, поласковей с больным, истерзанным человеком? Зоя закрыла глаза. Ее перевалили на стол. Женщина отошла. Трубка над Зоей слегка качнулась, снизилась, нацелилась. Что-то произошло — без звука, без движения.

Врач скрылась за небольшой дверью, санитарка куда-то ушла, и бесконечно долго Зоя лежала в тишине и одиночестве на плоском, холодном столе.

— Можете снимать, — распорядилась женщина, выглянув из-за двери.

— Что у меня? — спросила Зоя.

— Все скажет лечащий врач.

Раздраженная санитарка повезла Зою в перевязочную, где, не глядя ей в лицо, ничего не спрашивая и не объясняя, мужчина и две девушки приладили к пятке ее больной ноги доску, обмотали ногу ниже колена бинтами, смазывая полоски бинтов серой гипсовой кашей. Они точно обули ее в сапог, оставив овальное окошечко для пальцев.

Зоя понимала, что они ошиблись. Боль была где-то гораздо выше колена. Нога сразу стала чугунной и тяжело, толчками запульсировала.

— Не там, — громко сказала Зоя, — не там вы все сделали.

— Чего, чего? — спросила одна из девушек.

Зоя махнула рукой и отвернула лицо от слепящего белого света. Только не хватало еще заплакать.

— Вы еще будете нам указывать, — насмешливо сказала вторая, — нет, надо же!

Мужчина мыл руки. Он подошел к Зое, отряхивая с пальцев капли воды:

— Мы вам сделали фиксирующую повязку.

Ему казалось, что он все объяснил.

Зоя кивнула.

В палате, куда ее ввезли, было тихо и темновато. Под потолком горела маленькая лампочка — желтая и тусклая, особенно после слепящего белого света перевязочной.

Зою уложили на неподатливую жесткую кровать.

Санитарка откинула одеяло с загипсованной ноги:

— Не укрывайте. Пущай гипс просохнет.

Наступила затаенная, тяжелая тишина. Сводчатый потолок темнел по углам пятнами плесени. За окном, в уже недоступном отрезанном мире, с шелестом пробегали машины.

По обе стороны от Зои стояли кровати. Еще четыре кровати, на которых лежали молчаливые женщины.

Но Зоя не могла пролежать здесь до утра. Она даже часа не могла пробыть в этом положении на спине. У нее ныло плечо, болела поясница, гипс холодной глыбой давил ногу. Необходимо было сию же минуту что-то сделать.

Женщина на соседней койке тяжело и долго приподнималась и наконец села. Одна нога у нее была поднята вверх и уложена на замысловатое сооружение. Покряхтывая, женщина растирала колено.