А на овальном белом поле лошадей готовили к очередному параду, состязанию, празднику.

На паре легких колес, вытянув по оглоблям ноги, проезжали наездники мимо трибун — делали пробежку, показывая стать и норов своих коней, а люди на трибунах — завсегдатаи и знатоки — оценивали и наездников и рысаков, восхищались, браковали, предсказывали им победу и поражение.

Антонина Васильевна знала, какую лошадь как зовут, и называла Любе странные, смешные имена: Гегемония, Наплыв, Бахрома, Жар…

Показала знаменитую женщину-наездницу Пашкову.

— Надо же, — сказала Люба, — такой раскорякой при народе!..

В общем, ей было интересно, особенно когда выехали на разминку тройки и проскакали мимо трибун, как на картинках: коренник — прямо, а пристяжные — отвернув в стороны округлые шеи. Любе понравилась одна тройка — мышино-серого цвета.

Антонина Васильевна очень радовалась тому, что Люба оживилась. Если уж пришла беда, надо ее перебарывать. Что толку горевать да киснуть! Не она первая, не она последняя. Тем более что уже не вернешь, не склеишь. Это Антонина Васильевна сразу поняла после разговора с мужем Любы.

До этого разговора она его почти не знала, всего-то несколько раз видела, когда он заходил за женой. Поэтому ей было неловко вмешиваться, но Люба настояла:

— Поговорите, он вас очень уважает…

Сергей, конечно, не мог уважать почти незнакомую женщину, и потому Антонина Васильевна сразу сказала:

— Вы имеете полное право послать меня к черту за мое вмешательство, и я не обижусь. Но я старше вас, сама много пережила, и в данном случае у меня одна цель: помочь вам наладить семейную жизнь.

Он сидел, уткнувшись взглядом в пол, и молчал.

— Если не хотите говорить, это — ваше право. Я уйду. Только вы и самой Любе не объясняете никаких причин.

— Она знает, — ответил он, не поднимая головы, — она все отлично знает. Она сама этого хотела.

— Как она могла хотеть, чтоб ребенок отца лишился?

— А я своему ребенку всегда отец. Я ребенка никогда не оставлю.

Антонина Васильевна давно уже избавилась от заблуждения, что откровенный разговор двух людей может разрешить жизненные противоречия. Сейчас она знала — правых и виноватых почти никогда нет: правда всегда где-то в середине и понемногу склоняется то в одну, то в другую сторону.

Уже не веря в успех своего предприятия, она сделала еще попытку:

— Сколько лет вы вместе прожили, мальчик у вас, квартира. Люба и хозяйка, и работница. В чем вы ее упрекаете? Изменяла она вам?

— Нет, этого не было.

— Значит, в самом главном грехе против мужа Люба не виновата. И у вас вроде никого на стороне нет. Почему же вы у себя дома кусок хлеба съесть не хотите? Почему к матери ходите ночевать?

— Ну, невозможно мне вам все это рассказать! — вдруг закричал он. — Двенадцать лет я с ней как в предбаннике живу. Я, если хотите знать, измену простил бы. А отраву день за днем, скрипение ее, учет да расчет… Да, я здесь больше куска не съем! Слишком много меня этим куском попрекали. А! — Он махнул рукой. — Нет у меня возврата. Нет и не будет! Хочет — пусть замуж идет. Я ей развод хоть завтра дам!

— Уж тогда вы сами на развод подавайте.

— Мне он ни к чему. Но жить я с ней не буду. А ребенка не брошу.

Люба выслушала точный пересказ разговора. Выслушала жадно, в решительных местах деловитой скороговоркой приговаривала: «Так, так, так…»

Потом вдруг удивила Антонину Васильевну спокойной уверенностью:

— Ничего. Перебесится. Никуда не денется.

Но шло время, и все чаще Антонина Васильевна слышала покорно-скорбный голос Любы:

— А может, у него баба есть… Нет, в самом деле, откуда я знаю?

И женщины их смены горестно соглашались — конечно, очень возможно и скорее всего. И давали Любе разные советы.

— Вы посмотрите, как я исхудала. — Люба оттопыривала пояс юбки. — Не подумайте, что я за ним так переживаю. У меня к нему уже все отсохло. Мне только Володечку жалко. Ребенок все понимает. В этой четверти по английскому отставать стал. Я учительницу спросила: может быть, это потому, что у нас в семье драма? Она говорит: «Очень может быть».

Или в разгар работы, упаковывая заказ, вдруг скажет, как простонет:

— Нет, вы подумайте только, какой дурак! Володя и то говорит: «Мама, у нас папка дурачок, не хочет с нами жить…»

Антонина Васильевна все это понимала. Когда-то она сама горела на таком огне. Правда, давно и зря, потому что муж ее был не золото и жизнь без него оказалась куда прекрасней. Но тогда потеря мнилась невозместимой. Пугало одиночество — страшный спутник стареющих женщин, душила обида, возмущала неблагодарность. Выходила, выучила, спасибо, прощай! Хотя из благодарности с женами не живут. А она его, сероглазого пьяницу и хвастуна, любила. Даже травиться хотела и Зинку убить мечтала. Господи! Убить Зинку! Смешно…

И потому она не могла оставить Любу углубляться в переживания и позвала ее с собой на ипподром, чуть конфузясь, словно в этом увлечении бегами было что-то предосудительное. И, не упоминая о своих проигрышах и редких выигрышах, она соблазняла мрачно-настороженную Любу красивым зрелищем, спортивным интересом и, наконец, добила свежим воздухом.

Но теперь ей надо было поставить на дубли и ординары, надо было посоветоваться с Витей — они всегда играли вместе, — и все это хотелось проделать не то чтобы тайком от Любы, а так, не очень заметно.

Люба уже сконфузила Виктора:

— Вы что же это, каждое воскресенье сюда ездите?

Он покраснел:

— Да, почти что…

— А жена небось дома сидит, детей нянчит?

Бедный Виктор совсем растерялся. Жена его нянчила уже не детей, а внуков, подолгу уезжала к дочери в Донбасс, и вообще у них, как в каждой семье, были свои сложности, которые он превозмогал как мог.

И Виктор предпочел отойти от этих расспросов подальше. Антонина Васильевна насилу разыскала его, и они, склонившись над книжечкой, принялись гадать над прекрасно звучащими строками:

Все зрители ипподрома — старые, молодые и совсем юные — углублялись в свои книжки и бегали к кассам покупать билеты, связывающие их судьбу с красавцами, верняками, фаворитами.

Здесь каждый знал свою тайну и рвался узнать чужую.

Высокий мужчина в распахнутой шубе шел по проходу между скамейками и наткнулся на Любу.

— Какая возьмет? — требовательно спросил он, тыча в нее пальцем.

— А не все равно? — Она даже улыбнулась ему, поддаваясь царящей здесь общности интересов.

— Как это может быть все равно?

Он облокотился близко возле нее, почти прижался к ее плечу.

— Первый раз здесь?

— Да уж конечно.

От мужчины приятно пахло одеколоном и пивом. Он был не пьян, а словно охвачен радостью.

— Играть надо, женщина, — сказал он, — кровь полировать надо, прекрасная вы женщина.

— Так ведь здесь, наверное, все обман?

— Обман, — значительно подтвердил он. — Они хитрят, а наше дело их хитрости предусмотреть и в контр свои выставить. Вот войдите в долю со мной, прекрасная женщина!

Он взял ее руку, но тут Люба опомнилась и отодвинулась. Куда девалась Антонина Васильевна? Завела и бросила ее тут одну.

Диктор громким, чистым голосом объявил по радио первый заезд русских троек. Все бросились к барьерам, и этот сумасшедший, даром что называл прекрасной женщиной, тоже куда-то ринулся, а на дорожку ипподрома выехала машина, и ее, привычную, неживую, было так странно видеть рядом с пышногривыми конями.

Машина ехала впереди троек, распустив по сторонам металлические крылья, преграждающие лошадям возможность вырваться вперед. А они горячились, вскидывали копытами снег, и наездники трудились изо всех сил, сдерживая их до поры.

Рядом с Любой незаметно оказалась Антонина Васильевна. Они с Виктором поставили на самую перспективную тройку костромских жеребцов, и в долю с ними вошел Игорь Иванович, водитель такси, постоянный член их компании. Он сегодня работал, но плюнул на план, поставил машину возле ипподрома и погасил зеленый глазок. Маленький, легко одетый в кургузую курточку, Игорь Иванович поднимался на цыпочки, чтобы не пропустить самой главной секунды.